Ладно, пусть Алёна тоже чудит из-за одногомолодого-красивого, но его чернющие глазищи – свои собственные, без обману!

То есть хочется верить, что это так…

– Вам в какую сторону? – спросила Анастази, когдаони уже спустились вниз и вышли на улицу. Она аж попрыгивала от нетерпения,бедняжка!

Алёна махнула рукой в неопределенном направлении.

– Ой, а мне сюда! – Секретарша тоже помахала впространство – правда, размещающееся в противоположном направлении отуказанного Алёной. – До свиданья, бон кураж!

Бон кураж – это было самое что ни на есть подходящеепожелание для авантюристки. Желаю удачи, мужества, везения… Алёна от душипонадеялась, что пожелание сбудется, что ее отчаянный кураж принесет ей удачу!

Она помахала Анастази, однако той уже и след простыл. Алёнаповернулась, прикидывая, в какой стороне находится ее дом, то есть дом Марины(она еще путалась в переплетении улиц и переулков, сходящихся на длинную,извилистую Фобур-Монмартр), и вдруг увидела нечто совершенно невероятное.

Какие-то люди – двое белых и один толстый негр – били наобочине дороги Никиту Шершнева.

Били смертным боем!

Значит, это Корсаку я отдавалась со всем безумием моей любвик Никите. Это Корсак сейчас отвалился от меня, словно насосавшийся моей кровиклоп…

Тому, кто будет это читать, легко вообразить себе все теупреки, которые я ему бросила, и все те доводы, которые он приводил в своеоправдание. Корсак, конечно, уверял, что, войдя в комнату, увидев меня,полуголую, лежащей на полу и крепко спящей (Корсак уверял, что принял мойобморок за пьяный сон), он решил, будто я пришла к нему, чтобы довершить то,что начала во время танца, да заснула, не дождавшись.

– Что, что я начала? – отчаянно закричалая. – Что я делала?

– Ты прижималась ко мне, ты соблазняла меня, как девка.

– Я не девка! – закричала я.

– Ну что ж, знаю, что я был у тебя первым, –самодовольно сказал Корсак… и я вдруг вспомнила, что, вообще говоря, корсак –это такая степная лиса. Ну да, я сейчас так и ощущала себя – жалкой добычей взубах хищника… – Но когда я это понял, то уже не мог остановиться. Ты недавала мне остановиться! Ты сама меня звала.

– Я не вас звала! – безнадежно рыдала я. – Язвала другого!

– Ну что ж, – сказал Корсак с подчеркнутымспокойствием, как бы даже философски, – я тоже представлял, что берусейчас не тебя, а другую, но молчал… А ты звала Шершнева. Меня от этого смехразбирал. Мне даже чудилось, будто мы имеем тебя вместе с ним. Я не против – онвсе же мой друг и благодетель!

Я лежала немо, даже слезы мои высохли от столь чудовищногопризнания. Разумеется, даже я, при всей своей неопытности отношений смужчинами, вмиг поняла, что Корсак лжет. Нет, он вовсе не видел во мне сейчасдругую, некую недостижимую: именно ко мне он давно уже пылал вожделением,именно меня желал и вот наконец-то заполучил. Заполучил ту, которая мечтала оего «заклятом друге»! Он ведь не знал, что я уже успела предложить себя Никитеи была отвергнута им, он думал, что я пришла дождаться Никиту – даже если ипребывал в заблуждении, увидев меня, то мои горячечные выкрики мигом объяснилиему суть происходящего. Ну что ж, он вполне насладился тем, что мог считатьторжеством над своим ненавистным товарищем, над человеком, бывшим лучше,честнее, смелее, благороднее его. Он всегда мечтал отомстить Никите за то, чтотот был более щедро наделен природой, более любим людьми, а главное – женщинами.И вот теперь Корсак заполучил ту, которую, в чем он не сомневался, приберегалдля себя Никита!..

Чего я совершенно не могу теперь припомнить, это как мы сКорсаком в ту ночь расстались, как и с какими словами я от него ушла. Помнюсвои рыдания в постели, помню осторожный стук в дверь уже под утро:оказывается, веселая компания, которая расходилась из гостиной после новогоднейвечеринки, была потрясена звуками, которые доносились из моей комнаты, испрашивала, не нужно ли чем-то помочь. Я отговорилась тем, что увидела страшныйсон (между прочим, это было вполне правдоподобное объяснение: всех нас,беглецов из большевистского рая, мучили кошмарные сновидения – кого чаще, когореже), а сама подумала с мрачным, губительным каким-то юмором: хорошо, что собравшиесяне начали расходиться часа два назад, не то их поразили бы совсем другие звуки,доносившиеся из другой комнаты, и уж тогда моя репутация была бы навекипогублена.

В ту пору я еще заботилась о таком буржуазном предрассудке,как репутация… Впрочем, нет, не совсем так: коли мне удалось бы соблазнитьНикиту, я бы не скрывала, что стала его любовницей, но уж если чести лишил менявсего лишь Корсак, то я намерена была таить свой грех елико возможно долго.

Напрасно надеялась!

Может быть, кто-то все же слышал мои и Корсака исступленныестоны, доносившиеся из его комнаты, а возможно, сам он языка за зубами неудержал (мне лично это кажется более вероятным), однако скоро весь пансионМошковых, в том числе и добрейшие хозяева, узнали, что меж нами произошло вновогоднюю ночь. Народ здесь был взрослый, много чего в жизни повидавший ииспытавший, однако я была среди всех младшей, ко мне относились, как к девочке,нежной, наивной девочке, и я до поры образа этого старалась не нарушать, чтобыэтих людей, моих новых друзей, не разочаровывать. Нет, я нимало непритворялась, я такой и была, по сути дела, – наивной, испуганнойдевочкой, во всем была ею, что не касалось моей страсти к Никите, – нопосле новогодья я заметила, что некое отчуждение пролегло меж мною и всемиостальными, тень какая-то, прежнее безудержное дружелюбие словно бы ледкомподернулось…

Не знаю, кто именно сообщил о случившемся Никите. Но думаю,что и это сделал не кто иной, как Корсак, и могу себе представить степеньскрытого (а может быть, и нескрываемого) злорадства, которым, конечно, былопроникнуто его признание.

Увы! Его ожидания оказались обмануты! Никита только плечамипожал (это мне сам Корсак потом рассказывал с откровенным разочарованием) изаговорил сразу о визах, которые он привез. А когда я, придя к нему задокументом, вдруг разрыдалась и принялась молить простить меня, он поглядел схолодным недоумением:

– Отчего вы считаете, что должны мне что-то объяснять,в чем-то передо мной оправдываться? Ни в коем случае! То, что свершилось, это былваш собственный выбор. Я сказал вам уйти из той комнаты и себя не позорить – выпредпочли остаться и вываляться в грязи. Ну что ж, я понимаю, иногда кажется,что лишь это может нас утешить в горе… но, право, это ведь то же самое, чтоголовную боль лечить выстрелом в висок! Бессмысленная затея, поверьте.