– Статистику? – спрашивает Валери, нахмурившись. – Например?

– Не знаю точно, можно ли это так назвать, но там всякое про фобии и про то, сколько людей совершают суицид. Еще есть целая страница про медсестер. Например, какой процент медсестер кончает с собой и к каким лекарствам у них есть при этом доступ. Кто вообще интересуется подобными вещами?

Валери слишком изумлена, чтобы говорить. К счастью, Джоди принимает это за удивление из-за ее откровений.

– Думаю, она одержима смертью. Это правда жутковато, надеюсь, она скоро съедет.

– Да, понимаю. – Валери отворачивается под видом того, что ей нужно наполнить свой бокал, и пытается в это время взять себя в руки.

Ей отчаянно хочется выпроводить Джоди и позвонить Кассандре и Джейн, но так делать не следует. Джоди может стать важным ресурсом в будущем. Валери должна вести себя как обычно следующие тридцать минут, пока не закончится отведенное Джоди время.

Они продолжают болтать, пить вино и складывать одежду. Но все это время разум Валери терзают вопросы.

Почему Шэй не дает покоя самоубийство Аманды? И много ли Шэй действительно знает о случившемся с Амандой Эвингер?

Я нахожу нескольких женщин с именем Элеанор Эвингер, но только одна из них подходящего возраста.

Поискав еще немного, я нахожу на одном сайте информацию, подтверждающую, что она родственница Аманды.

Она живет в Уилмингтоне, Делавэр, примерно в двух часах езды от Манхэттена.

В свой следующий выходной я арендую машину, что делала до этого всего несколько раз.

Машин не слишком много: я выезжаю из города уже после часа пик. Удерживая на спидометре стабильные шестьдесят миль в час, я еду на юг. И слушаю по дороге выступление ТЕД некоего Дэниела Киша – чтобы отвлечься не только от проблем с работой и жильем, которые засели в голове тупой, непрерывной болью, но и от предстоящего неожиданного визита к скорбящей матери.

Я планирую быть с матерью Аманды предельно честной. В последнее время я обманывала слишком часто, и ложь всегда делала только хуже. Я просто объясню, что нашла кулон и подумала, что он принадлежал Аманде, но ошиблась. Когда я репетирую речь, она кажется предельно простой.

А еще холодной. Но я не знаю, что еще можно сделать.

Два часа спустя я поворачиваю на Пайн-стрит. Тихий район, по обе стороны улицы стоят практически одинаковые одноэтажные кирпичные домики. Нахожу нужный дом – с маленькой деревянной верандой – и паркуюсь на обочине.

Беру букет цинний, который везла, обернув во влажное бумажное полотенце – теперь эти цветы ассоциируются у меня исключительно с Амандой, – и выхожу из машины. Достаю пиджак, чтобы накинуть на блузку – кажется, что так будет выглядеть почтительнее, – и приглаживаю волосы.

Первым делом мне бросается в глаза заросшая лужайка, которую не стригли уже несколько недель. Сбоку стоят облупившиеся деревянные качели.

В похожем доме живут мама с Барри – мы переехали в него, когда мне было десять, – но Барри тщательно ухаживает за двором. Вдоль дорожки растут побелевшие одуванчики, и я представляю Аманду маленькой девочкой – как она срывает один и сдувает. Так, как делала я.

Я снова чувствую укол совести. Но заставляю себя идти дальше.

Открываю дверь на веранду, вздрагивая от громкого скрипа. Я собираюсь дойти до двери в дом и постучаться.

Но не могу удержаться и сперва осматриваюсь вокруг. На веранде стоит кресло-качалка и еще какая-то мебель, в том числе столик, заваленный стопками писем, журналов и газет. Урна рядом с ним вот-вот переполнится.

В углу на плетеном диване спит женщина, к которой я приехала. Мать Аманды. Я узнаю ее с поминок – она сидела там на стуле возле фотографии Аманды и ее обнимала Кассандра.

Ее рот слегка приоткрыт, и она лежит на боку, сложив руки под подбородком. На столе перед ней стоит почти пустая бутылка шардоне, опрокинутый бокал для вина и недоеденный сэндвич с тунцом. Я слышу жужжание мухи, кружащей над сэндвичем.

Смотреть на нее в таком виде кажется не совсем пристойным; в наблюдении за спящим есть какая-то интимность. Она выглядит очень хрупкой и гораздо старше предполагаемых мною пятидесяти с небольшим лет.

Я жалею, что не предупредила ее о своем визите. Но я решила, что, если скажу ей заранее, у нее может возникнуть слишком много вопросов. Или, того хуже, она скажет, чтобы я не приезжала.

Делаю шаг по направлению к ней, потом останавливаюсь. Любой испугается, если его разбудит незнакомец, пришедший к нему на веранду.

Возможно, мне стоит вернуться в машину и подождать. Но не похоже, что она прилегла ненадолго. Я могу застрять здесь на несколько часов.

Я рассматриваю несколько вариантов дальнейших действий: громко покашлять, выйти наружу и постучаться, – но потом мой взгляд снова падает на стопку писем. Кажется, их уже некоторое время никто не разбирал.

Я уже отправила кулон матери Аманды, – сказала детектив Уильямс.

Я подхожу чуть ближе, мое дыхание учащается.

Сверху лежит каталог из универсального магазина в пластиковой обертке. Под ним виднеются уголки конвертов, но невозможно сказать, что в них.

Детектив могла отправить его в обычном конверте для писем, а могла положить кулон в толстый пакет.

Бросаю взгляд на маму Аманды. Она не шевелится, дышит медленно и ровно. Я осторожно кладу цветы на столик рядом с вином.

Потом делаю еще один шаг к конвертам, которые лежат совсем рядом с ее головой.

Моя рука замирает над каталогом. Если я возьму его, моим действиям нельзя будет найти никакого благовидного объяснения.

Просовываю под него пальцы и медленно поднимаю. Положить его некуда, поэтому я держу его в левой руке и беру следующий конверт. Это счет за воду.

Конверт детектива Уильямс может быть где угодно – вся корреспонденция лежит в одной куче. Надеюсь, он ближе к верху стопки, среди более свежей почты. Но его может и не быть там вообще.

В паре сантиметров от моего носа пролетает муха, и я подскакиваю, отмахиваясь от нее рукой.

Мама Аманды издает тихий звук. Я задерживаю дыхание. Стоит ей открыть глаза – и она увидит меня. Но она продолжает спать.