Потому что, когда потеря ошеломляет, хочется вернуться назад.

Вот, наверное, почему я больше ничего не считаю. Теперь я могу считать только отрицательными числами.

Я оказалась на другой планете.

Я говорю, только когда этого не избежать.

Во всех остальных случаях я стараюсь стать невидимой и не попадаться на глаза.

Люди не поймут меня, как бы ни пытались, потому что я не способна общаться.

Вот почему самая сильная боль выходит наружу молчанием.

Когда Маи не в школе и не гуляет с друзьями, она рассказывает мне о своей жизни.

Я слушаю. Но сама ничего не говорю.

Большую часть дня я провожу с Патти.

Она всегда рядом.

А когда твой мир распался на куски, самое главное, наверное, – чтобы кто-то был рядом.

Я точно знаю, что Куанг Ха терпеть меня не может.

Но я его понимаю.

Я принесла в его жизнь одни только проблемы. Теперь ему приходится дольше ждать очереди в туалет, а горячая вода в душе кончается быстрее.

Я стараюсь тратить поменьше, но не всегда получается.

Я не хочу, чтобы из-за меня были проблемы, поэтому не стала признаваться, что не ем мяса. Я просто отодвигаю курятину или свинину на край тарелки, потом переправляю в салфетку, а доев остальное, незаметно выбрасываю салфетку в мусорное ведро.

Я знаю, что все равно проглатываю те кусочки, что избегают этой прискорбно примитивной манипуляции, но главное – принципы, пусть даже в реальности они оказываются несколько скомпрометированы.

Я думаю, реальность – это как блендер, где надежды и мечты крутятся вперемешку со страхом и отчаянием.

Позолота – это только в сказках да на поздравительных открытках.

Каким-то образом я ухитряюсь пережить первый месяц.

Когда мне говорят одеться и почистить зубы, я подчиняюсь.

Я живу с сосущим чувством абсолютной утраты, пустоты.

Из моей жизни ушел всякий смысл.

Я заставляю себя думать о чем угодно, только не о том, о чем на самом деле все время думаю.

От этого я устаю так, что сплю столько, сколько никогда еще не спала.

Я – тень.

Мне больше не снятся цветные сны.

Я не считаю по 7.

В этом новом мире я не считаю и не считаюсь.

Теперь Делл приезжал домой, в «Сады Гленвуда» в темноте.

В этом жилом комплексе зелень встречалась разве что во внутреннем дворе.

Там имелась круглая площадка, засыпанная мелкой красной пемзой, которая даже через толстые подошвы ботинок больно колола ноги, когда Делл срезал путь к лестнице, где всегда стоял какой-то странный запах.

Тут и там на этом минном поле торчали задиристые кустики чертополоха, пробившие себе путь сквозь дешевый черный пластик, тонкий слой которого был уложен под кирпично-красной пемзой. Чертополох цеплялся за голые пухлые щиколотки Делла, и на них выступали капельки крови.

В Бейкерсфилде не было ни одной лесистой лощины. Земля была плоской, иссохшей и зеленела только там, где ее поливали.

Может быть, поэтому в городе было так много жилых комплексов, названных в честь папоротников и влажных убежищ под сенью деревьев.

Их названия «выражали стремление человека жить в насыщенном влагой климате» – по крайней мере, так выразилась Ива, когда впервые спросила его, где он живет, а он ответил, и надо признать, со смешной гордостью:

– В «Садах Гленвуда».

Он шел на второй этаж пешком, потому что лифт, в соответствии с законодательством имевшийся в доме, никогда не работал.

Делл безуспешно пытался восстановить в памяти все, что случилось за этот непростой и длинный месяц.

Через неделю после аварии (как он и ожидал) начальство затребовало у него файл Ивы Чэнс.

Пусть Делл и нашел пропавшую девочку в тот самый день, как она сбежала из больницы, долго ему героем ходить не пришлось.

Прошло уже несколько недель. Он боялся. Он даже не стеснялся в этом признаться – по крайней мере, себе.

Он приносил Иве самые разные экзаменационные задания, от обязательного трехчасового теста для поступающих в медицинскую школу до высшего уровня экзамена на определение академических способностей по четырнадцати разным предметам.

Ива безупречно выполнила их все.

Но он решил никому не показывать эти материалы.

Начальнику он отправил стандартную электронную форму, которая практически ничего не говорила о девочке.

Как вышло, что он завяз в такой гуще лжи?

Ива Чэнс не списывала.

Патти Нгуен не была знакома с родителями Ивы.

Нгуены вовсе не жили в «Садах Гленвуда». (Кстати, почему они не указали свой настоящий адрес?)

Он не учил Иву на дому (хотя должен был).

И еще он никогда не был настоящим психологом.

По вторникам Ива уходила из маникюрного салона и являлась к нему в офис.

Она никогда не опаздывала.

Они больше не решали экзаменационные задания и не анализировали биржевые акции – просто сидели и молчали.

Делл пытался придумать, чем ее заинтересовать или хотя бы чуть-чуть снизить уровень стресса, но пока так ни до чего и не додумался.

Вчера она пришла снова, и Делл пятьдесят пять минут (ему казалось – пятьдесят пять часов) подряд собирал огромный пазл на тысячу кусочков. Пазл изображал собой череду банок с конфетами.

Ива не подставила в пазл ни кусочка.

Делл знал, что ей безразлично.

А он не умел толком собирать пазлы, поэтому пришлось тяжко.

Когда она ушла, Делл включил компьютер и написал отчет.

Он знал, что теперь за ним наблюдают. А Делл Дьюк знал точно: под надзором у него ничего хорошего не получится.

Зря он вообще связался с этим гениальным ребенком.

Куда проще было бы делать свое дело и не лезть куда не просят.

А теперь лезть приходилось все время.

Патти Нгуен так и не записалась на обязательные занятия для приемных семей и не посетила ни одной групповой сессии, хоть ей и предлагали.

Нет, она собиралась.

Но как-то так вышло, что прошло уже четыре с лишним недели, а у нее все не дошли руки даже позвонить Леноре Коул – соцработнице, которую прикрепили к Иве.

За витринами салона наливалось темнотой осеннее небо. Патти посмотрела на календарь.

Заседание суда по семейным делам уже назначено, и в ближайшие два месяца судья вынесет решение по делу Ивы.