Но Патти решила, что сегодня не стоит думать о будущем.

Сегодня лучше заказать побольше оттенков красного лака для ногтей.

Она достала новый каталог самого надежного своего поставщика и обвела в кружочек цвет, который, как ей показалось, понравился бы Иве.

Цвет назывался «радостный красный».

От одного этого Патти стало гораздо легче на душе.

Здесь говорят по-вьетнамски.

Я понимаю маникюрш, даже тех, которые говорят быстро.

Между собой они никогда не говорят о ногтях клиенток.

Они рассказывают о своей жизни.

Они подпиливают, шлифуют, красят, а я слушаю их истории, почти все – о мужьях, детях и прочей родне.

Они и сами часто приходятся родней друг другу. Родные сестры и двоюродные. Свекрови и невестки.

Настоящий клан.

Они не знают, как больно мне слышать их рассказы. Ведь даже когда они жалуются на негодных мужей и ленивых детей, мне больно сознавать, как тесно они связаны.

Друг с другом.

Со своими родными.

С миром.

Едва войдя утром в стеклянную дверь, они окутывают себя историями и носят их, словно вуаль, до самого вечера, покуда не придет пора уходить.

Их покров из слов так же осязаем, как если бы он был сшит из ткани.

Понизив голос, они жалуются друг другу на мужей и детей, и становятся едины, объединены кровью, жизнью, общим опытом.

Каждая из них – часть чего-то большего.

Даже если сами они этого не понимают.

Я – понимаю.

Мне случалось видеть деревья, которые пережили пожар.

У них обугленная кора и мертвые ветви.

Но под черной коркой кроется сила, и сила эта выбрасывает наружу новый зеленый росток.

Может быть, если повезет, так случится и со мной.

Правда, пока что-то не похоже.

Патти работает за стойкой у входа.

Здесь все белое. Стойка. Кресла для посетительниц. Пол.

Белый = чистый.

Я готова поспорить, что Патти только порадуется, если все остальные цвета вообще исчезнут из мира – если, конечно, не считать красного цвета.

Такой уж она человек.

У нее – графики, правила, системы, она каждый день не жалеет сил, чтобы выстроить в мире порядок и по очереди перечинить все сломанные ногти.

Моя мама любила старую пословицу: «Каждой вещи свое место, и каждая вещь на своем месте». Но сама она ей не следовала.

А Патти следует.

И кажется, если не считать моей персоны в дальнем углу салона, Патти выигрывает этот бой.

Телефон звонит, когда Патти подсчитывает что-то на калькуляторе. Она здоровается, а потом я слышу:

– Сегодня?

Я поднимаю голову: я отлично успела изучить ее голос, и, хоть он по-прежнему ровный и неэмоциональный, я слышу в нем какую-то новую нотку.

Патти долго слушает собеседника.

Она мельком оглядывается назад, через плечо, и встречается со мной взглядом.

Наверное, ей звонят сказать, что меня готовы официально снять с ее шеи.

Я слышу ее слова:

– Я на работе до половины седьмого.

Патти смотрит в окно. В ней идет какая-то борьба.

Мне не хочется осложнять ей жизнь. Я встаю со своего места в глубине салона и убираю диванную подушку. Закрываю компьютер и снимаю очки.

Я глубоко дышу.

Я понимаю, что от меня одни проблемы. Я старалась стать невидимой, но уже одно мое присутствие неизбежно влияло на развитие ситуации.

Куанг Ха и прежде был не сахар, но теперь, когда мы по вечерам идем через переулок к гаражу, он просто пышет яростью.

Маи делает хорошую мину, но, кажется, даже она устала от всей этой истории.

Я хочу, чтобы Патти было легче.

Она заботилась обо мне.

Поэтому я поворачиваюсь к ней и стараюсь улыбнуться.

Этой улыбкой я хочу сказать, что благодарна за все, что она для меня сделала.

Я хочу сказать, что мне жаль, что я такая изломанная.

Я хочу сказать, что все понимаю.

Я очень, очень стараюсь. Изо всех сил.

Но рот деревенеет, а губы трясутся.

При виде моей кривой ухмылки Патти отворачивается.

Я снова слышу ее голос, на этот раз он дрожит.

– Мы будем не раньше шести сорока пяти. Вам не поздно?

Патти дает отбой и сразу набирает другой номер.

Невозмутимость – вот что в ней самое лучшее. Она и сейчас совершенно спокойна. Ну, почти.

Может быть, невозмутимость приходит ко всем, кому довелось пережить немало разного. Невзгоды обкатывают, стачивают острые углы, как волны обкатывают кусочек стекла.

Или обкатывают – или разбивают вдребезги.

От Бейкерсфилда до Тихоокеанского побережья сто тридцать миль, но я была на море дважды. Мы ездили с родителями в Санта-Марию.

Одно время я страстно увлекалась изучением океана, ведь вода занимает больше 70 процентов площади поверхности земного шара.

Но оба раза, что я была на море, вода меня пугала.

При мысли о непредсказуемости течений и об обширнейшей, сложнейшей системе живых организмов, обитающих в глубине под бурунами, у меня по коже бежали мурашки.

В буквальном смысле слова.

Я вся была в пупырышках.

Так что я не могу не восхищаться самообладанием Патти.

Я знала, что я здесь ненадолго.

Сегодня это окончательно стало ясно.

Я уже привыкла все время ждать дурных вестей.

Так что, когда они наконец приходят, я чувствую нечто сродни облегчению.

Я иду к стойке. Слышу, как Патти говорит:

– Звонила женщина из соцслужбы. Они хотят побывать у нас дома. Сегодня.

Я подхожу ближе, она бросает на меня быстрый взгляд, хлопает по кнопке на телефоне, и в динамике звучит голос Делла Дьюка.

– Но ведь вы же на самом деле у меня не живете!

Патти лишь пожимает плечами:

– Это временно.

Он говорит:

– Зачем вы вообще указали мой адрес? Чем вам не угодил ваш?

Патти отмахивается от его вопроса и говорит:

– Для начала поглядим на вашу квартиру.

Судя по звуку, Делл что-то лупит. Стукнул кулаком по ящику с файлами? Или постучал головой об стол?