Идеи, заложившие основы демократии и других гуманистических реформ, расцвели в XVIII в., но рост материального благополучия начался значительно позже (глава 4). Страны Запада начали богатеть только с началом индустриальной революции XIX в., а здоровье и продолжительность жизни улучшились в результате успехов здравоохранения, пришедших в конце того же столетия. Не столь заметные флуктуации в уровне достатка тоже не попадают в такт с озабоченностью правами человека. Предполагается, что суды Линча на Юге Америки вспыхнули с понижением цен на хлопок, но основным трендом первой половины ХХ в. все же было экспоненциальное затухание линчеваний, не прекращавшееся ни в десятилетие «ревущих двадцатых», ни в годы Великой депрессии (глава 7). И пока у нас есть основания говорить, что революции прав, начавшиеся в конце 1950-х, не ускорялись и не затормаживались, следуя за подъемами и спадами экономических циклов. Революции прав не вытекают автоматически из современного уровня материального благополучия, доказательство тому — сравнительно высокая терпимость к бытовому насилию и жестокому обращению с детьми в ряде благополучных азиатских стран (глава 7).

Динамика насилия не следует за экономическими показателями. Колебания уровня убийств в США в ХХ в. не показывают корреляции с показателями достатка: уровень убийств снизился в середине Великой депрессии, резко возрос в период экономического бума 1960-х и достиг нового дна во время начавшейся в 2007 г. Великой рецессии (глава 3). Слабую связь можно было бы спрогнозировать по полицейским рапортам: люди чаще убивают не ради денег и еды, а по моральным мотивам, желая отомстить за оскорбление или измену.

Прочную связь богатства и насилия мы наблюдаем, только анализируя различия между странами, расположившимися в самом низу экономической шкалы (глава 6). Как мы видели, вероятность возникновения острого гражданского конфликта в стране начинает повышаться, когда ежегодный доход на душу населения падает ниже 1000 долларов. Тем не менее определить причины этой корреляции непросто. За деньги, как известно, можно много чего купить, и неясно, что именно из того, что люди больше не могут себе позволить, запускает рост насилия. Возможно, это лишения, от которых страдают отдельные люди, — плохое питание и медицинское обслуживание, а может быть, лишения, касающиеся страны в целом, — отсутствие нормальных школ, эффективной полиции и приличного правительства (глава 6). И так как война — это развитие в обратном направлении, мы даже не можем узнать, в какой степени бедность приводит к войне или война — к бедности.

И хотя нищета связана с гражданской войной, она, как кажется, не имеет отношения к геноциду. В бедных странах политические кризисы, которые могут привести к геноциду, разражаются чаще, но, если страна уже переживает кризис, бедность не повышает вероятность геноцида (глава 6). На противоположном конце шкалы экономического достатка мы находим Германию, которая в конце десятилетия 1930-х, пройдя страшный экономический кризис, превращалась в мощную индустриальную державу. Однако именно в этот период страну захлестнули зверства, заставившие изобрести слово «геноцид».

Запутанные отношения между достатком и насилием напоминают нам, что не хлебом единым жив человек. Мы — верующие животные, наделенные моралью, и большая доля насилия у нашего вида порождается деструктивными идеологиями, а не нехваткой материальных благ. Плохо это или хорошо (обычно плохо), но люди часто готовы обменять материальный комфорт на то, что они воспринимают как духовную чистоту, национальную славу и истинную справедливость.

Религия. Кстати, об идеологиях. Мы уже убедились, что древние племенные нормы принесли нам не так чтобы много хорошего. Вера в сверхъестественное повсеместно допускала человеческие жертвоприношения для задабривания кровожадных богов и охоту на ведьм в отместку за их злые чары (глава 4). Бог священных писаний одобряет геноцид, изнасилование, рабство и убийство ослушников, и, основываясь на этом, люди на протяжении тысячелетий оправдывали уничтожение неверных, право собственности на женщин, избиение детей, власть над животными, казни еретиков и гомосексуалов (главы 1, 4, и 7). Гуманитарные реформы — запрет жестоких наказаний, распространение пробуждающих эмпатию романов и отмена рабства — встречали яростное сопротивление со стороны церковных властей и их апологетов (глава 4). Возвышение узких и ограниченных ценностей до уровня святынь позволяет не обращать внимания на интересы других людей и не предусматривает возможности компромисса (глава 9). Такие взгляды подливали масла в огонь европейских религиозных войн, второго по кровопролитности периода современной западной истории, да и в наши дни накаляют обстановку на Ближнем Востоке и в некоторых частях исламского мира. Популярная сегодня среди религиозных правых и их сторонников идея, что религия — это мирная сила, не подтверждается историческими фактами.

Защитники религии заявляют, что фашизм и коммунизм, две кровожадные идеологии ХХ в., были атеистическими. Но первое заявление ошибочно, а второе не релевантно (глава 4). Фашизм успешно сосуществовал с католицизмом в Испании, Италии, Португалии и Хорватии, и, хотя Гитлер нечасто апеллировал к христианству, он, конечно, не был атеистом и заявлял, что следует божественному плану[1932]. Историки установили, что многие представители нацистской элиты объединяли нацизм и германское христианство в синкретическую веру, основываясь на откровении о «тысячелетнем царстве» и долгой истории антисемитизма[1933]. Многие представители духовенства и прихожане с радостью поддержали нацистов, преследуя общие с ними интересы — сопротивление толерантной, светской, космополитичной культуре Веймарской эпохи[1934].

Что до безбожного коммунизма, он действительно был безбожным. Но отречение от одной нетерпимой идеологии не дарует автоматического иммунитета к другим. Марксизм, как заметил Даниэль Широ (см. с. 411), заимствовал из христианской Библии ее худшую идею — об Апокалипсисе, который принесет Утопию и восстановит невинность, царившую до грехопадения. Он агрессивно отвергал гуманизм и либерализм Просвещения, считавший независимость и благо человека важнейшей целью политических систем[1935].

Однако истории известны примеры отдельных религиозных движений, действительно противостоявших насилию. Порою религиозные институты в зонах анархии служили цивилизующей силой, а так как они часто заявляли исключительное право на мораль, у них была возможность подготовить почву для переосмысления норм и подтолкнуть к действиям, продиктованным моральными соображениями. Квакеры, опираясь на сформулированные мыслителями Просвещения доводы против рабства и войны, организовали успешные пацифистские и аболиционистские движения, а другие либеральные протестантские конфессии XIX в. их поддержали (глава 4). Протестантские церкви помогли укротить фронтир — дикие рубежи американского Юга и Запада (глава 3). Афроамериканские церкви своей организационной инфраструктурой и силой убеждения поддерживали движение за гражданские права (однако, как хорошо известно, Мартин Лютер Кинг отверг каноническую христианскую теологию и черпал вдохновение в светской западной философии, идеях Ганди и трудах непризнанных церковью теологов-гуманистов). Эти церкви брали на себя функции правоохранительных и общественных организаций, способствуя снижению уровня преступности в афроамериканских гетто в 1990-х (глава 3). Десмонд Туту и другие религиозные лидеры развивающихся стран сотрудничали с политиками и неправительственными организациями в рамках политики примирения, залечивая раны апартеида и успокаивая гражданские волнения (глава 8).