словом «божьей» в строфе IV). Скорее уж можно подставить «<Вечер> смыл солнце и стал необычаен…»; но тогда в следующей строфе пришлось бы понимать «к дню, кипящему в душе вечера», а это странно. В прямом значении: только солнце, чай (80 % тропеичности), отсюда и трудности реконструкции.

Пыльный мак паршивым пащенком Никнет в жажде берегущей К дню, в душе его кипящему, К дикой, терпкой божьей гуще. За параллелью с дальним солнцем — параллель с ближним заоконным маком. Речь от третьего лица: «Покой еще не наступил: в душе героя еще кипят страсти миновавшего дня, хотя чай уже выпит и в чашке осталась лишь гуща чаинок — невкусных, но благодатных». (Как герой успокаивает себя чаем, так на чай переходит дикость его страстей.) «В этом успокоении — спасительном, берегущем — хочет принять участие и снотворный мак, тоже засохший и жаждущий, как будто тоже кем-то прогнан, подобно паршивой собаке». (В предыдущей строфе закат за окном и чаепитие перед окном были только параллельны; здесь мак тянется к участию в чаепитии, параллели сближаются.) «Берегущей» — метонимия: бережет, конечно, не жажда, а утоление жажды. «Кипящий» день — по ассоциации с кипящим чаем; мак (закрывающийся на ночь) тоже похож на чашку. Маки в зной — тема двух стихотворений Анненского, но вряд ли они обогащают смысл нашего стихотворения. В прямом значении — пыльный мак, душа, терпкая гуща. Всего в первых четырех строфах 16 прямых словоупотреблений на 42 знаменательных слова. Показатель тропеичности — 60 %.

До сих пор стихотворный размер менялся с каждой строфой — как будто отражая душевное смятение поэта. Дальше он становится единообразен, как будто герой успокаивается. Это 4-ст. хорей с окончаниями МЖМЖ, как в строфе «Солнце, словно кровь с ножа, смыл…», где говорилось о начинающемся успокоении.

Ты зовешь меня святым, Я тебе и дик и чуден, — А глыбастые цветы На часах и на посуде? Возвращение к разговору от первого лица — со вторым лицом, с отсутствующей возлюбленной. Она называла его (не только разбойником, а и) юродивым — «диким и чудным святым; но разве не такова же вся обстановка чайной, с которой сливается герой?» Циферблаты и тарелки, украшенные изображениями цветов, — бытовые реалии. Неожиданный переход от «разбойника» к «ты зовешь меня святым» — через подразумеваемый образ сораспятого разбойника, первым вошедшего в Христов рай; раю в таком случае уподобляется чайная. Слово «святой» подготовлено «божьей гущей». В прямом значении — зовешь, цветы на часах и на посуде. Начало этой второй части стихотворения отмечено на лексическом уровне окказиональным неологизмом глыбастые.

Неизвестно, на какой Из страниц земного шара Отпечатаны рекой Зной и тявканье овчарок, // Дуб и вывески финифть, Не стерпевшая и плáшмя Кинувшаяся от ив К прудовой курчавой яшме. Слияние с миром расширяется, включая не только чайную, но и ее окружение (подготовлено тянущимся маком в IV строфе), а за ним — «всю землю: реку, пруд, ивы над ним, дуб (рядом с чайной?), крашеную вывеску чайной, собачий лай». Сравнение мира с книгой по-средневековому традиционно, но здесь остранено словами из другого времени: «земной шар» и «отпечатаны». Почему «рекой» в творительном падеже? может быть, река уподобляется строке книги? Пруд — в ряби или в расходящихся кругах, как яшма; эпитет «курчавый» повторяет «кудрявые» ветки из строфы II — может быть, это отражение ив в пруде? В четырех строфах проходят образы всех пяти чувств: мак — обоняние, терпкость крепкого чая — вкус, зной — осязание, тявканье — слух, глыбастые цветы (перекликающиеся с маком), вывески финифть и проч. — зрение. С расширением мира точка зрения перемещается, чайная видится не изнутри, а снаружи — из такой дали, откуда может казаться, что вывеска чайной отражается («плашмя») в пруду. (О’Коннор наивно предполагает, что вывеска снята с чайной и перевешена поближе к пруду.) В прямом значении: зной, тявканье овчарок, река, прудовой, ивы, дуб, вывеска. Лексически необычно слово тявканье (чаще — про маленьких собак); редкую фигуру «гистеросис» напоминает словосочетание плашмя кинувшаяся — как будто вывеска сперва приобрела горизонтальное положение, а потом кинулась отражаться в воде (а не наоборот); от ив (хотя ивы и в прямом значении) — метонимия «с берега». Всего в строфах V–VII 12 прямых словоупотреблений на 27 знаменательных слов. Показатель тропеичности — 55 %.

Это кульминационный перелом: за слиянием с миром начинается творчество, сублимация своего горя: сочинение стихов. Черные строчки стихов уподобляются черным мухам, упомянутым в заглавии. Подтекст этого необычного уподобления — Апухтин, «Мухи, как черные мысли, всю ночь не дают мне покоя…» (и его вариация у Анненского в «Тихих песнях»: «…Я хотел бы отравой стихов Одурманить несносные мысли… Мухи-мысли ползут, как во сне, Вот бумагу покрыли, чернея…»). Материализация мыслей была уже в предыдущем стихотворении, «Мучкап»: «даль табачного какого-то, как мысли, цвета». Возможна, но отнюдь не обязательна — антитезой к «святому» и «божьему» — книжная ассоциация «Вельзевул — князь мух».

Но текут и по ночам Мухи с дюжин, пар и порций, С крученого паныча, С мутной книжки стихотворца. «Сумерки кончились, наступает ночь; мухи вьются над пивом, чаем и закуской в чайной, над вьющимися растениями (в чайной или снаружи?), а невнятные стихи — над книжкой поэта». — Глагол «текут» связывает новую тему с рекой из предыдущих строф; в применении к стихам подтекстом является пушкинская «Ночь», где «стихи, сливаясь и журча, текут, ручьи любви, текут, полны тобою». «Мутная книжка» — может быть, записная, а может быть — апухтинская. «Пара» чая — чайники с заваркой и кипятком; «дюжина» пива (12 бутылок) вызывает сомнение: пиво в чайных не подавалось (и не было ли оно в 1917‐м запрещено сухим законом?). В прямых значениях — ночи, мухи, крученый паныч, м. б., книжка стихотворца. Начало новой части отмечено редким диалектизмом крученого паныча (вьюнок ипомея) — к тому же в строке очень редкой ритмической формы.

Здесь возможно (несколько натянутое) скрещение подтекстов. К. Поливанов склонен видеть за стихотворением гоголевский подтекст (южные декорации), Ю. Фрейдин — подтекст Достоевского (преступление). Развернутое сравнение с мухами напоминает первую главу «Мертвых душ» («мухи на белом сияющем рафинаде в пору жаркого июльского лета…»). Крученый паныч может ассоциироваться с «гороховым паничем» — рассказчиком из предисловия ко второй части «Вечеров на хуторе близ Диканьки». На Гороховой в Петербурге жил Рогожин из «Идиота». В финале (IV, 11) там лежит убитая Настасья Филипповна (говорится о ноже и вытекшей крови, ср. строфу III), и над ее телом «зажужжала проснувшаяся муха» и т. д. Насколько обстановка трактиров и чайных характерна для Достоевского вообще —