balm.

Sometimes she lifts her head,

With blue eyes tearless,

And gazes athwart the reek of night

Upon things long past,

Upon things to come.

And sometimes, when the moon

Brings tempest upon the deep,

The roused Atlantic thunders from his caverns in the west,

The wolfhound at her feet

Springs up with a mighty bay,

And chords of mystery sound from the wild harp at her side,

Strung from the hearts of poets;

And she flies on the wings of tempest

With grey hair streaming:

A meteor of evil omen,

The spectre of hope forlorn,

Keening, keening!

She keens, and the strings of her wild harp shiver

On the gusts of night:

O’er the four waters she keens — over Moyle she keens,

O’er the Sea of Milith, and the Strait of Strongbow,

And the Ocean of Columbus.

And the Fianna hear, and the ghosts of her cloudy hovering heroes;

And the swan, Fianoula, wails o’er the waters of Inisfail,

Chanting her song of destiny,

The rune of weaving Fates.

And the nations hear in the void and quaking time of night,

Sad unto dawning, dirges,

Solemn dirges,

And snatches of bardic song;

Their souls quake in the void and quaking time of night,

And they dream of the weird of kings,

And tyrannies moulting, sick,

In the dreadful wind of change.

Wail no more, lonely one, mother of exiles, wail no more,

Banshee of the world-no more!

The sorrows are the world’s, though art no more alone;

Thy wrongs, the world’s.

Джон Тодхантер (1839–1916)

Баньши

Зеленый, в руках колдовских

Пеннобородого моря

Остров древней волшбы,

Остров печали

Простерся в чарах и грезах;

Там, над потоком Шаннон,

В призрачном свете лунном

Призрак-Эрин сидит.

Вековечная скорбь,

Над древним потоком Шаннон,

Матерь множества чад —

Кто в изгнанье, а кто в могиле, —

Бездомна в своем дому, поникнув главою,

Стиснув колени сидит,

Голосит, причитает!

От стона ее волшебные травы

Дрожат на холмах и кручах;

У подножья старинных ее крестов

Могильные травы трепещут и гнется крапива;

В ущельях, полных видений,

Таволга поит ветер ночей

Тайным вздохом ее кручины;

Мяты горькие стебли у святых родников

Бродят соком печали.

Временами, вскинув главу,

Синий бесслезный взор

Устремляет сквозь чад ночей

На минувшее в оны дни

И на то, что грядет.

А порою — когда луна

Бурю выманит из пучин

И Атлантики громы вздымет из западных гротов, —

Волкодав у ее колен

Пробуждается с грозным лаем,

И звенят голосами тайны

Струны арфы ее безумной —

Жилы сердца поэтов.

Мчится на крыльях бури

Вкруг земли своей потрясенной,

Разметав седые власы,

Метеором зловещим,

Безнадежной надежды тенью,

Голося, причитая!

Струны безумные вторят ее причитанью

Дуновеньями ночи:

Над четырьмя морями плач ее льется — над Мойлом,

Милевым морем, проливом Могучего Лука,

И океаном Колумба.

И фении внемлют, и хмурые тени ее неуемных героев,

И Фианула-Лебедь рыдает над водами Иннисфайл,

Песнь судьбы своей выкликая,

И внемлют народы в пустом и трепещущем времени ночи,

В предрассветной печали,

Погребальному плачу

И обрывкам бардовских грез.

Их души трепещут в пустом и трепещущем времени ночи,

И грезят они, как сбывается рок королей,

Как чахнут тираны, как ветер к рассвету крепчает —

Сокрушительный ветр перемен.

Довольно, не плачь, одинокая матерь скитальцев, не плачь!

Всесветная баньши, довольно рыдать над Землей!

Весь мир с тобою скорбит, и ты не одна:

Обиды твои весь мир с тобою несет.

Перевод А. Блейз

John Addington Symonds (1840–1893)

Le Jeune Homme Caressant sa Chimère[65]

(For an Intaglio)

A boy of eighteen years ‘mid myrtle boughs

Lying love-languid on a morn of May,

Watched half asleep his goats insatiate browse

Thin shoots of thyme and lentisk, by the spray

Of biting sea-winds bitter made and grey:

Therewith when shadows fell, his waking thought

Of love into a wondrous dream was wrought.

A woman lay beside him, — so it seemed;

For on her marble shoulders, like a mist

Irradiate with tawny moonrise, gleamed

Thick silken tresses; her white woman’s wrist,

Glittering with snaky gold and amethyst,

Upheld a dainty chin; and there beneath,

Her twin breasts shone like pinks that lilies wreathe.

What color were her eyes I cannot tell;

For as he gazed thereon, at times they darted

Dun rays like water in a dusky well;

Then turned to topaz: then like rubies smarted

With smouldering flames of passion tiger-hearted:

Then ’neath blue-veined lids swam soft and tender

With pleadings and shy timorous surrender.

Thus far a woman; but the breath that lifted

Her panting breast with long melodious sighs,

Stirred o’er her neck and hair broad wings that sifted

The perfumes of meridian Paradise;

Dusk were they, furred like velvet, gemmed with eyes

Of such dull lustre as in isles afar

Night-flying moths spread to the summer star.

Music these pinions made — a sound and surge

Of pines innumerous near lisping waves —

Rustlings of reeds and rushes on the