– О… о! Zweimal![14]подрьяд… О, это ест herrlichkeit[15] О, ты настоящаячюро-дей-ка! Как это говорится в Русланд? Не знайт, где найдет, где потеряйт?Нет плохо без хорошо?

Девушка растерянно улыбнулась, кивнула исделала попытку слезть, но Фриц еще крепче стиснул ее талию:

– Оставаться на место! Как это сказать…Святое место не бывать пустое? Здесь сиживал Катюшхен, теперь сиживать ты,meine Taube! Это будет твой… как это говорить? Палка для птиц? Сидеть птица?

– Насест? – робко предположиланичего не понимающая голубка.

– О ja! – захохотал Фриц. –Твой насесть! Этот дом – твой клетка, а meine Glied?[16] – твойнасесть! Was wollen zie[17] Ты хотеть?

Она пожала плечами, все еще не в силах понять,чего от нее добивается этот немец-перец-колбаса.

– Не хотеть? – удивился Фриц. –О, я понимаю. Тебе мало zweimal! Надо dreimal?[18] Ох-хо-хо! Ану-ка, meine Glied, давай, давай! – Он растерянно хлопал светлымиресницами. – О нет… Да! Да! Ты чувствуешь? Ты его чувствуешь? Ты рада? А,meine Beereling?

«Ягодка» закрыла лицо руками, невольноподчиняясь резким движениям Фрица, восхищенного вновь обретенными свойствамисвоего залежавшегося и чуть ли не мохом поросшего орудия. И если сначала он ещедопытывался, смеется она или плачет, то вскоре вновь позабыл обо всем на свете,жадно ловя летучие искры животворного огня.

А она… Уж смеяться-то ей было не над чем!Плакать? Конечно, следовало плакать, но она уж столько слез пролила, что однивсхлипывания остались. Так что она, пожалуй, все-таки смеялась.

Раннее утреннее небо было дымчатым,красновато-черным. Клубились блеклые облака. Застывший, сонный ВасилийБлаженный, как никогда, напоминал печатный пряник: заснеженные купола егочудились сахарными, и весь он, словно дорогой подарок, был повит дымчатойморозной пеленой.

Да, студеное выдалось утро, и вся площадьпобелела, примороженная, но под аркою Воскресенских ворот блестела чернаягрязь. Здесь всегда таяло. Подбирая подол, чтобы не забрызгаться, Алена прошланесколько шагов и вдруг, будто ее что-то толкнуло в спину, оглянулась.

Вот чудеса! Далекий Василий Блаженный ощутимонадвинулся и словно бы возрос в размерах, так что под изгибом ворот была видналишь часть красно-серой, поседевшей от мороза стены его и один из разноцветных,щедро припорошенных снегом куполов.

Мгновение Алена как завороженная стояла сшироко раскрытыми глазами, а потом ей вдруг почудилось, будто эта стенаприближается, надвигается на нее. Слепой, безрассудный страх отуманил голову.Слабо вскрикнув, Алена ринулась бежать, однако тотчас же поскользнулась, ногиее разъехались, и она со всего бегу повалилась наземь… Нет, земля расступиласьпод ней, и Алена низвергнулась в какие-то черные бездны, которые тотчаснадвинулись на нее, стеснили… словно жуткие чудовища сцепили зубы на ее теле,но не жрут, не рвут на части, а медленно стискивают челюсти все крепче, так,что от боли перехватывает дыхание.

– Подлежит, яко преступница, казнисмертной!..

Крик вырвал ее из оцепенения.

Алена со стоном вскинула голову, попыталасьвздохнуть поглубже, но всего и могла, что пропустила воздух крошечнымиглоточками в грудь.

– Гляди-ка! – послышался изумленныйголос сверху. – Живая еще? Эй, бабонька, ты еще живая?

Она слабо пошевелила запекшимися, сухимигубами. Вот странно: губы горят от жажды, и во рту печет, как в печке, а всетело оледенело. Не диво, что чудится зима, и мороз, и лед, хотя на дворемайская ночь – душная, томительная. Да и день выдался предгрозовой – такой жедушный, тяжкий. В воздухе ни звука, ни движения. Сиплый голос солдата, изредкавозвещавшего над Аленою страшный приговор да разгонявшего любопытных, кои так ирвались поглядеть на нее поближе, глохнул, пропадал в этой вязкой, влажноймгле.

Сквозь заплывшие веки Алена смотрела, как скраю небес ползет синяя туча. Вот она растет, клубится, растекается понебосклону. В ней мелькают изогнутые стрелы молний – ближе, ярче. Глухой ропотгрома становится все сильнее, отрывистее – и вдруг над головой оглушительныйтреск, непрерывное, ослепительное мигание. Небеса, чудится, разверзаются!Вот-вот хлынут потоки дождя, да такого, что за ливнем не будет видноокрестностей!.. Но нет, ни капли не упало за весь день на иссохшие губыказнимой преступницы, ни единая молния не ударила в нее, чтобы уничтожить,испепелить – и избавить от мучений! Небеса были к ней столь же беспощадны, каклюди – и как земля, которая терзала тело ледяными тисками, высасывая из негожизненную силу медленно, нестерпимо медленно… мучительно!

Алена провела шершавым языком по окоростевшимгубам. У нее нет сил даже попросить попить… да что толку? Прежде просила, но ниодин из стражников, сменявшихся над нею, не давал: пока осужденная еще влачитжизнь, караульным, под страхом строжайшего телесного наказания, отдается приказне допускать к ней никакой пищи и питья, кои могут поддержать виновную и заставитьее дольше мучиться.

– Hичего, молодка, – в утешениесказал один. – Tы потерпи – скоро все и пройдет.

«Все» – это была ее жизнь… Алена заплакала –впервые заплакала с тех самых пор, как поняла свою обреченность. Солдату,верно, нестерпимо сделалось видеть эти слезы, которые она не в силах былаутереть, – руки-то скованы земляными тисками! – и он сжалился на миг,вытер ей лицо, а потом и сам на себя рассердился за этот промельк жалости, а наАлену – еще пуще.

– Чего воешь, дура? –вызверился. – Теперь-то чего воешь? Надо было такого мужа искать, которыйне помрет, ежели его щами с царь-корнем[19] попотчуют!

Да. Да… Она все время забывает, почему оназдесь и почему висит в двух шагах, так, чтобы ей было все время видно,вытянутое, закаменелое, качаемое ветром тело Фролки…