Цирюльник пришел отворить больному жилу.Спустил кровь в миску и не глядя сунул ту миску в руки Алене, закутанной доглаз, чтобы скрыть изуродованное лицо. К этому времени она уже доподлиннознала, что умрет, а никогда не обратится с молитвою к святым Гурию, Самону иАвиве. Их просят о милости женщины, желающие обрести любовь своих мужей, ноАлена не могла себя заставить молиться и просить, чтобы мучитель любил ее.Единственное, чего она желала ему, это скорой смерти, а потому украдкойпоставила чашку с собранной кровью поближе к печи.

Не успел цирюльник уйти, как у Никодиманачался жар. К ночи он стал так плох, что Алена робко надеялась, что нынче ужгосподь ее побережет. На беду, ни с того ни с сего черт принес Ульянищу… Онавсегда уверяла, что сердце у нее – вещун, и хоть, по твердому убеждению Алены,сердца у Ульянищи вовсе не имелось, чутье у нее и впрямь было бесовское!

Алена так растерялась ее ночным появлением,что забыла убрать кровь от печки. Сие было мгновенно обнаружено Ульянищей,которая проворно унесла миску на холод, а потом подняла крик:

– Да она извести тебя хочет, еретица,обавница,[26] хитрая, блудливая, крадливая!

Едва кровь убрали с жара, жар спал и уНикодима. Мгновенно почувствовав себя несравнимо лучше, он с видимымудовольствием глядел, как Ульяна таскала «еретицу блудливую» по избе за волосыи хлестала тоненькой ременной плеточкой: такой тугой да едучей, что с одногоудара лопалась кожа, и боль наступала невыносимая. Ульяна же толькопохохатывала да приговаривала: «Ничего, сколоченная посуда два века живет!»

От сего зрелища Никодим разыгрался и, спешновыпроводив сестру, принялся удовлетворять свою скороспелую похоть. На сей разобошлось без Фролки, но лишь на сей раз.

Фролка же поначалу только и старался, чтоплоть свою ублажать да хозяйскую лютость тешить, но напоследок раз или двапопытался неприметно для Никодима приласкать свою жертву: погладил ее по голове,а потом даже легонько мазнул губами по щеке. Да, он стал жалеть Алену. И Ульяназнала об этом, знала наверняка! Или почуяла что-то, углядела своим острым,черным, ведьминым взором? Фрол сам себя выдал. Когда, увидев мертвого брата изавопив: «Убивица! Душегубица! Извела-таки его! Извела!» – она вцепилась Аленев волосы, Фрол оттащил сестру хозяина, и хоть не сказал ничего – неуспел! – проницательной Ульяне не стоило труда догадаться и о том, чтобыло, и о том, чего не было, не замедлив закричать: «Слово и дело!»

– Где они? А ну дайте мне их! –нарушил громкий голос полуобморочную Аленину оторопь.

Она вздрогнула. Да нет, быть того не может…это ей мерещится, мнится все! Или правду говорят: помяни о черте, а он уж тут?

Ульяна! Ульянища здесь, в казенке! Аленабыстро перекрестилась украдкой, но живой крест не помог: тучная фигуравыкатилась на середину каморки и, уперев руки в боки, склонилась над сдавленнымв тисках Фролкою:

– Признавайся, ты хозяйскую казну скрал?Куда припрятал?

Алена еще глубже забилась в угол. Да неужто иУльянища знала о тайном Никодимовом схороне? Нет, не может быть. Скорее всего,обшарив все сундуки и скрыни, слазив небось даже в подпол и не найдя ни гроша вдоме брата, у коего всякая монетка липла к рукам, она едва не спятила от алчностии ринулась в Тайную канцелярию. Мелькнула мысль, что скупой, как голоднаякрыса, Ульянище пришлось расщедриться, чтобы отворить себе двери сюда, куданикакой посторонний глаз проникать не должен, а потом все мысли вылетели изАлениной головы, все чувства покинули ее тело, кроме одного: тоговсепоглощающего, всеобъемлющего ужаса.

Главный кат с яростью уставился наприземистую, тучную фигуру, внезапно вторгшуюся в его владения, однако помощникпротянул ему полураскрытую ладонь, что-то прошептал… и кат, смахнув всобственную ладонь едва ли не все, что показал помощник, вышел, прихватив ссобою дьяка и оставив Ульяну там, куда она так рьяно пробивалась. При нейостался и помощник – возможно, чая пополнить то, что было у него отнято старшимкатом, однако Алена знала: теперь это единственное на свете существо, котороеможет спасти ее от немедленной смерти. Ведь Ульянища явилась на ее погибель!

Она, зажмурясь, уже вручила было господу своюдушу, но что-то больно долго заставлял себя ждать тяжелый удар по голове,смертоносное лезвие никак не вонзалось ей под ребро, и наконец Алена осмелиласьприоткрыть глаза.

Ульянища то ли вовсе ее не заметила, то ли несочла нужным заметить: она стояла перед Фролкою и глядела на него с выражениемнеприкрытого злорадства на лице, которое всегда напоминало Алене кулачок,стиснутый в кукиш. Лицо могло бы показаться смешным, когда б не глаза Ульяны –недобрые, острые, как буравчики. Сейчас же они наполнены были лютой ненавистью.Под этим взором Фролка задергался, заерзал, пытаясь высвободить пальцы изабиться от Ульянищи в какой-нибудь угол подальше, да тиски держали крепко.

– Ну что, миленок? – негромкоухмыльнулась нежданная гостья. – Запрыгал, что вошь на гребешке? Давнопришло время к ногтю тебя прижать… теперь и прижму.

Самое ужасное в ее угрозах было то, что голосвовсе не звучал угрожающе. Некрасивая собой Ульяна отличалась бойкой речью, номогла умаслить хитрым словом, и сейчас она не грозила, а мягко сулила нечто дотакой степени ужасное, что из Фролкина горла вырвалось слабое стенание:

– Матушка, Ульяна Мефодьевна, не великазнить…

– Ох, велю, Фролка! Велю! – покачалаголовой Ульянища и мигнула помощнику палача: – А ну-ка, возьми его вторуюручонку в тиски, да покрепче.

Тот повиновался с навыком, сделавшим честь егоопытности. И тут Алена подумала, что, пожалуй, Ульянища еще загодя сговориласьс этим катским приспешником и заплатила ему тоже загодя – уж больно прилежно онслушается!

– А скажи-ка ты мне, Фролушка, ясменсокол сизокрыл, пошто ж ты оказался такой сволочью неблагодарною и отправил наподземное житье моего братца, а твоего благодетеля Никодима Мефодьича?

– Я не… я не… – прошелестел Фролкачуть слышно, и Ульянища глумливо приставила ладонь к уху:

– Ась? Не слышу! Язык, что ль, отнялся?Ну, гляди, сейчас ты у меня заговоришь! Петухом запоешь!.. Держи его крепче,Пашка!