«И не избавишься! – злорадно хохочетУльянища. – Это саван. Тебя в нем на жальник-то и сволокут!» – «Нет, несаван, – твердо говорит отец. – Надевать на себя во сне что-то белое– это знак, предвещающий освобождение от ложного обвинения, оправданиеоклеветанной невинности!»

«Сон! Так это сон! Я еще жива!»

Алена открыла глаза – и тут же сильнозажмурилась, надеясь вновь услышать голос отца, хотя бы дальний озык…[28] но совсем другие голоса звучали теперь над ее головой. Один,до тошноты знакомый, принадлежал караульному, другой голос был женский и дотого мягкий, ласковый, что онемелые губы казнимой чуть заметно дрогнули вблаженной улыбке.

– Да неужто за нее никто и словечка незамолвил?!

– Не замолвил, матушка. Не было за нееничьего упросу – только наветы и оговоры.

– А ведь она спасала свою жизнь…

– Вам-то, матушка, сие почем знать?

– Уж я-то знаю, служивый, уж я-то знаю!Поэтому и пришла сюда: чтобы спасти от смерти безвинную, которую к гибелипобоями да зверствами привел богоданный супруг!

Оцепенение, владевшее Аленою, враз схлынуло.Она открыла глаза и увидела над собою две тени: долговязая, трясущаяся – этокараульный. Другая… Сквозь набежавшие слезы Алена с трудом различала фигурувысокой статной женщины в монашеской одежде. Свет месяца, прорвавшийся сквозьнабегавшие тучи, блеснул на пяти крестах, вышитых на куколе – черном покрывалесхимницы.

– Ты, матушка, к чему речь ведешь, непойму я, – дрожащим голосом пробормотал солдат. – Вот те крестсвятой, не пойму!

– Все ты, сын мой, понимаешь, –ласково, но непреклонно отозвалась схимница. – Понимаешь, что сейчас сиюстрадалицу из ямы выроешь и мне отдашь.

Hесколько мгновений солдат только ротбеззвучно приоткрывал, не в силах переварить услышанное, потом проблеял чутьслышно:

– Н-не дам! Без приказа не дам! Взмилуйсяи помилуй, матушка, я тоже жить хочу!

– Вот приказ, – достав из широкогорукава, монахиня протянула ему бумагу. – Приказ самого князя-кесаря ФедораАндреича Ромодановского на то, чтоб отдал ты мне скверную женку, душегубицуАлену, и быть ей постриженной, а буде она волею не пострижется, то неволею еепостригут!

– В монастырь, стало быть, –пробормотал солдат. – Ну что ж, лучше живой в черной рясе, чем неживой вбелом саване! – И махнул рукою товарищу, боязливо маячившему поодаль: –Неси заступ, Никола! Отрывать ямину будем.

– Что, померла наконец? –обрадовался тот, поспешая со всех ног. – Отмучились мы, стало быть?

– Отмучились, отмучились, – махнулна него первый солдат. – Ты, Никола, лучше заткнись, не то я тебя такотмучаю… А ты, девонька, прости, коли невзначай зацеплю лопатою. Не больно-тосноровок, хотя немало, ох, немало вашей сестры отрыл! Когда сам помру, у меня втом свете знакомиц много окажется, кому здесь услужал.

Темная фигура близко склонилась к Алене, илунный луч вновь заиграл на пяти крестах.

– Не бойся, дочка, – ласково сказаламонахиня. – Я пришла тебя домой забрать.

Алена вылила последнее ведро в бочку и снаслаждением разжала руки. Бадейки деревянно загрохотали по полу, и нерадиваяработница вздрогнула.

У нее даже не было сил поднять бадейку.Умотный денек выдался! Как, впрочем, и всякий другой. Сперва, вставши далекозатемно, она колола дрова – готовить завтрак, потом чистила котлы после этогозавтрака. А пока наносишь полной эту бочку, руки отвалятся! Уже отвалились,можно сказать.

Она с трудом разминала пальцы, окоченевшие,вспухшие от ледяной воды. Для трапезы воду велено было носить только из ключапод горою, хотя водовозы исправно доставляли бочками обычную, речную. Но сестраЕротиада, трапезница, была непреклонна: только ключевую! И носить водупредписывалось келейнице Алене. Только ей. Изо дня в день. Не менее двадцатираз спускаясь под крутую гору и вползая на нее, причем с двумя тяжеленнымидеревянными бадейками, из которых чуть не половина воды просачивалась давыплескивалась. Ноги у Алены всегда были ледяные и мокры насквозь, и ей иногдаказалось, что залубеневшие чулки (она ходила в одних чулках, без обуви) вот-вотпримерзнут к полу. Диво, что она не простудилась еще до смерти. Но спасалалетняя теплынь, к тому же, верно, ничто теперь не охладит ее сильнее тогосмертного холода, который она непрестанно ощущала полтора суток, пока неспустился с небес светлый ангел и не только душу ее освободил, но и телоизбавил от мучительной смерти.

Алена подняла глаза, истово перекрестилась. Ноикона тотчас расплылась, и слезы медленно, устало потекли по исхудалым щекам.

Ангел осенил землю своим чудотворным крылом,да и вновь вознесся к небесам! Не прошло и двух недель после Аленина спасения –она с трудом стала приходить в себя после жесточайшей горячки, – какматушка Мария, спасительница ее, избавительница, вдруг сама занемогла и надругой же день преставилась, едва успев сподобиться перед кончиною принятьСвятые Тайны от ангелов, явившихся за нею. И еще матушка Мария успела открытьАлене тайну ее чудесного спасения.