подоконнику к краю. Доползла и свалилась на пол, не в силах лететь. Медленно добралась до Сапара, поползла по штанине. Он щелчком сбил ее. Больше она не шевелилась.

Проследив еще за тем, как муха покойно лежала на полу, Сапар поднял глаза на Омурову и смутился, — Ракия Омуровна давно, видимо, наблюдала за ним.

— Вот этот материал, — начала говорить она сухо, — похож на кусок сырого теста… Причем, к тому же, — пресного теста. Если добавить соли, то можно из него сделать хлеб, можно — лапшу, можно — пирожки с мясом.

Кому чего захочется. А что хотели сделать вы? Мысль ваша мечется, как заяц от погони… Я не поняла вашей мысли.

Сапар отмалчивался. Омурова ждала ответа, но так и не дождалась.

— Ладно, — продолжала она. — Тогда такой вопрос: в чем, но-вашему, смысл жизни? Не вообще, а конкретной категории людей, в данном случае — чабанов. Что волнует именно их?

Вопрос был конкретен, и отмалчиваться дальше было бессмысленно.

— Мне казалось — я написал об этом в очерке, — ответил Сапар.

— О чем «об этом»?

— Ну, о смысле… о каком вы спрашиваете.

— А что же, все-таки, волнует чабанов? — не унималась Омурова.

— Сейчас зима, — заговорил Сапар, пожимая плечами, — и чабан мечтает о весне. Он ждет весну. Он хочет сохранить овец до весны. А весной появится свежая, сочная трава. Овцы начнут жиреть, шерсть их станет нежной, как шелк. И потому чабан не спускается с гор, ходит за овцами, как за малыми детьми, и ждет весну. Это его волнует.

— Это не его, это вас волнует, — сказала Омурова. — А чабан — человек практики. Прежде всего его волнует практическая сторона дела. Практическая. Он борется за весну, и тем самым приближает ее. Иначе труд его жизни не будет иметь смысла. Я удивлена тем, что приходится говорить эти прописные истины вам, Сапар. Вы не новичок в газете. Кроме авторских эмоций, в газетном материале должны быть факты. Факты, связь фактов и осмысление этой связи. Вот тут-то и рождаются эмоции, — она говорила, глядя в глаза Сапару.

Сапару казалось, что она была требовательна к нему, как никогда прежде, а следовательно, думал он, разговор этот о чабане лишь повод для другого, более серьезного разговора. И вдруг догадка: «Она знает о моей беде!»

Открылась дверь, вошел ответственный секретарь и сказал:

— Макет готов. Не хватает только материала о ходе зимовки скота.

Омурова опять посмотрела на Сапара:

— Созвонитесь с районом, раздобудьте недостающие факты. Но это — компромисс. Вы, надеюсь, понимаете? — она протянула ому материал. — Если успеете выправить до обеда, статья пойдет в завтрашний помер.

Сапар взял рукопись, кивнул в знак согласия и молча вышел из кабинета. В коридоре он сунул рукопись в карман и пошел к окну. Хотел тут же закурить, достал сигарету, но, пошарив в карманах, не нашел спичек. «Тьфу, — разозлился окончательно, — все шиворот-навыворот ношло».

Этот материал он делал добросовестно, более того, внес в него настроение. Ожидание весны было главным мотивом этого очерка, мотивом вечного обновления, продолжения, которого ждут все, в том числе и чабаны в горах. А Омурова — бац-бац и готово! Хоть бы поинтересовалась, с каким трудом пришлось ему высаживаться из вертолета высоко в горах и как потом ждал летчиков: прилетят за ним или забудут? Это ее не интересовало. Интересовала практическая сторона дела. Поработаешь тут, как же! «Ну, да бог с ним, с очерком, — решил Сапар, возвращаясь к себе в комнату. — Меняем жанры: очерк — в корзину, мастерим расширенную информацию». Сел за стол, закурил и стал звонить в район.

После разговора с районом Сапар положил перед собой на столе рукопись и размашисто, крест-накрест перечеркнул первую страницу, где говорилось об ожидании весны. Он писал ее в юрте чабана, поджидая вертолет и, беспокоясь, что о нем забыли. И потому тема ожидания прозвучала здесь особенно явственно, полновесно: суровость зимы, сомнения в ее конечности, желание ускорить приход тепла, — все уместилось на этой странице. А диван, цвета спелой черешни, и уютный свет торшера, и кроткая Насин, — это осталось между строк… Чабаны не мешали ему работать, не появлялись в юрте, и лишь однажды кто-то из них приподнял полог, заглянул и сказал: «Летит»… Сапар забрался в кабину, и вертолет тут же взлетел. Внизу, на снегу остались три черные юрты, потом и они скрылись за вершинами гор… Все это Сапар теперь выкинул росчерком карандаша.

По телефону сообщили ему цифры, назвали фамилии чабанов, которых он никогда не видел. На обед Сапар не пошел — переписывал материал. В половине третьего был готов новый вариант, и он понес его на машинку.

В машбюро навстречу поднялась Бурул, как будто ждала появления Сапара.

— Давай, — потянулась она за рукописью.

Ни одна машинистка не могла соперничать с Бурул в скорости, аккуратности и грамотности. Отдать печатать Бурул значило, что потом, не вычитывая, можно отдавать по инстанции. Сапар отдал ей рукопись и тут же вышел: разговаривать с этой женщиной у него не было желания. Но Бурул нагнала его, попросила сигарету.

— Зуб разболелся, — соврала она.

— Глупости, — коротко бросил Сапар, собираясь уйти.

— Подожди, Сапаш, — улыбнулась она. — Хочу сказать тебе по секрету одну приятную вещь.

— Ну?

Бурул мельком глянула по сторонам, — коридор был пуст — и, откровенно кокетничая, заговорила:

— Тебя ждали все эти дни. Показался бы на глаза, сделал бы Насин приятное. А то приехал и скрываешься. Недоступный такой, прямо — утес.

Сапар молчал.

— Айдаркул в командировке, — продолжала Бурул. — Мы одни с Насин. Так что — приходи вечером… угостим чем-нибудь.

Сапар повернулся и пошел, а она крикнула вдогонку:

— Обязательно приходи, не то обидимся.

— За что обидитесь? — остановился Сапар, сдерживая раздражение. Он знал, что эта кривляка имеет право разговаривать с ним таким образом. Он не хотел этого, но ничего уже поделать не мог — коготок увяз.

— Ты совсем не умеешь быть дипломатом, — Бурул подошла и принялась что-то стряхивать с рукава его пиджака. — Если хочешь расстаться с женщиной, ни в коем случае не груби ей. Не груби! Она может обидеться, ножалеет потраченное на тебя время и напишет анонимку на работу и жене. Жизнь будет испорчена.

— Меня ждут, — Сапар снова хотел уйти.

— Не перебивай, — улыбнулась Бурул. — Ты должен брать ее на жалость. Мы, женщины, любим жалеть. Ты должен говорить, что продолжаешь любить, но вынужден прекратить роман, потому что продолжать его — выше твоих сил. И плачь! И обещай встречи, не скупись на обещания. Им цена — грош, а женщине приятно. В женщине нельзя разрушать