Риги, чтобы окунуться в средневековье; хотела послушать орган в Домском соборе; хотела забежать в универмаг на улице Вальню, чтобы купить подарки свекрови и Сапару; хотела отправить телеграмму домой — сообщить о возвращении.

Но, прибежав в гостиницу и обдумав планы, поняла, что одного вечера на все это, конечно, не хватит. Пришлось выбирать. И она выбрала: отказаться от поездки на взморье, отказаться от прогулки по старой Риге. От органной музыки отказаться не могла. Значит, оставалось у нее три главных дела на сегодняшний вечер: Домский собор, универмаг, телеграф.

Начала она с телеграфа. Прибежала и попросила носкорее отправить телеграмму. «Прилетаю завтра девятнадцать тридцать. Целую. Айганыш». В этих шести словах должно было вместиться ее нетерпение вернуться домой, обнять Сапара, должна была вместиться тоска, которая забывалась только во время спектаклей, и радость успеха, что сопутствовал ей молодой балерине — на сцене этого города. Она, думалось ей, три вечера подряд будет сидеть дома и рассказывать, рассказывать Сапару об этой поездке, о тоске по дому, о своем успехе, которому завидует, очень завидует Икрамова, и не дает ей проходу со своими колкостями. А колкости ее всегда одного характера: «Девочка, — говорит она участливо, — у тебя нет детей! Твой Сапар болен? Брось его, найди другого мужа. При твоем успехе это ведь очень просто, девочка». Икрамова знает, как я люблю его, и потому всегда бьет по уязвимому месту. «Или ты сама больна? — говорит она. — Тогда он тебя бросит, бросит. Зачем ты ему нужна — знаменитая, но бездетная!»

После телеграфа Айганыш пошла в Домский собор. «Хоральная фантазия си-минор», Бах. В программе сказано: исполняет Сиполниекс. Собор — готика, устремле-ние в высь. Свод — высоко-высоко! И дыхание органа, величие композитора, мощь инструмента. Поражает масштаб. Сколько бы ни прошло времени, сколько бы ни умерло и ни народилось поколении — это не уменьшится, не умрет. И если из всех сочинений этого композитора останется одна страничка, исписанная потами, то и по этой страничке те, будущие, поймут — гениально. Нельзя сравнить, но рядом с этим мое порхание на сцене кажется до обидного временным…

Что заставляет нас искать, мучиться, создавать? Расчет? Тщеславие? Деньги? Нет, они не способны поднять, их дыхание коротко, рожденное ими воодушевление ничего общего не имеет с вдохновением… Тогда — тщеславие? Уж оно-то тянет нас за волосы, оно погоняет. Да здравствует тщеславие! Но и будь проклято оно же! Вокруг тщеславного все живое мертвеет. Тщеславный жаден, завистлив, ревнив. Не тронь его, обегай стороной, как заяц волка. Тщеславный, встретив на своем пути человека, видит в нем прежде всего соперника, а узнав поближе, ведет себя двояко: если слаб человек — ругает его почем зря, наотмашь бьет при всех; если же сильного встретил — настораживается, взгляд становится каменным, речь негромкая, но удары хлесткие — прямо под сердце. Жутко становится и чувствуешь себя девчонкой, поставленной в угол. Будь проклято тщеславие! В чем я слаба — сама догадаюсь. Но помогите мне узнать мою силу. «Нет! — говорит тщеславный. — Не надейся»… Но не только этим страшно тщеславие — последствиями опасно. Допустим, когда я, обессиленная, приползу к нему, и оно — могущественное — решается, наконец, поднять меня, то я плачу ему черной неблагодарностью, не забыв унижения. И когда я становлюсь признанной, то едва ли стану замечать его в толпе, а в разговорах, как бы случайно, стану говорить о нем гадости. Будь проклято тщеславие!.. Так что же, если не деньги и не тщеславие, заставляет нас искать, мучиться, созидать? А то, от чего плачет душа и смеются губы, что никого не оттолкнет и ни у кого не отнимет, — это талант. А талант — это сплав любви и мужества…

Мощные раскаты хоральной фантазии внезапно оборвались, под сводами еще потрепетал, пожил последний аккорд и растворился. Айганыш вышла из оцепенения. А когда на смену растаявшему звуку пришел другой, высокий и щемящий, она вдруг вспомнила, что вечер кончается. Она пробралась среди людей, потихоньку вышла из собора и побежала на улицу Вальню, чтобы успеть в универмаг до закрытия.

В универмаге она долго, тщательно выбирала рубашки и галстуки для Сапара.

III

Из редакции Сапар ушел поздно вечером. Прячась от злого ветра, он, казалось ему, шел домой. Но когда свернул в переулок, где дуло не так сильно, понял, что идет к Бурул. Идет, чтобы снова увидеться с Насин.

«Ну, что же, — думал он, подходя к знакомому дому, — теперь поздно поворачивать. И, если честно признаться, лучшей жены не найти… после Айганыш. Может быть, это судьба? Человек обязан нести свой крест. Пока есть силы. А там… В общем, будь что будет».

Бурул искренне обрадовалась:

— О-о! Мой Сапаш пожаловал! Кызыке[3], приберись.

Из глубины квартиры показалась Насин. Сапар сделал вид, что не заметил ее, и сказал Бурул:

— Прошу прощения за опоздание.

— Дорогому гостю все простительно, — улыбалась Бурул, поджидая, пока Сапар снимет пальто. — Да и вечер у нас не официальный, так сказать. Позвала тебя, чтобы хоть поел но-человечески. Холостяком живешь… А мать стара, за ней самой надо присматривать, как за ребенком.

Подошла Насин, поздоровалась и остановилась, прислонившись к стене, одетая в легкое летнее платье, она была похожа на весеннего мотылька. Бурул заметила взгляд, каким Сапар оглядел Насин и, кокетливо прижавшись к его плечу, пригласила:

— Проходи в комнату, Сапаш. Садись к столу.

За столом, накладывая Сапару закуски, она говорила: «Нынешние джигиты стали похожи на едкий дым: ни огня, ни тепла нет, одни слезы. Вот в наше время… Когда, бывало, с настоящим джигитом встретишься — огонь вспыхивал. Все горело. А сейчас твердят: „служба, служба“. Будто и раньше не служили. Служили, но и для сердечных дел время оставляли».

— Тебя послушать, джене[4],— вставила Насин, — и подумаешь, что ты всю жизнь тиранила моего бедного брата.

— Ну, что ты, кызыке, — рассмеялась Бурул. — Разве я посмею обидеть его. Твой братец, бедняжка, все о торговле печется. А когда приходит домой — смотрит: стол на месте? Сервант на месте? Жена на месте? Стулья на месте? — Она подняла свою рюмку. — Давай, Сапаш, за огонь души выпьем. Надо уметь жить в молодости. Молодость — один выстрел в жизни. Смотри, Сапаш, не промахнись!

Насин только пригубила вино.

Сапар выпил, закусил кусочком хлеба и откинулся на спинку стула. На улице лютует мороз, метет пурга, злой ветер обжигает лица. А здесь тепло, уютно. Мебель нодобрана со вкусом, ковры на стенах. И пианино есть, жаль никто играть не умеет. Хорошо здесь, как