Я знал, что когда-нибудь он настанет. Все-таки не зряревольвер свой не продал тогда, на каком-то вшиво-блошином пюсе[2] тому нагломуарабу. Арабов тут, в Париже, развелось, надо тебе сказать… Я на их физиономииеще с константинопольских времен смотреть не могу – уж больно они мне турокнапоминают! Все черные, как тараканы… хотя, если правду сказать, прусаки всегдабежали шибче черных. Случались, конечно, промашки – ставишь на прусака, авыиграет черный. Редко, но бывало… Во время одной из таких промашек я и спустилдва перстенька, данных мне покойной матушкой в январе восемнадцатого… Я их,вместе с матушкиными брильянтовыми серьгами и разными другими ее побрякушками,и через Самару пронес, и через Казань, и в Одессе не потерял, и на пароходе попути в Турцию не продал за краюху хлеба или флягу воды, и даже в лагере наострове Галлиполи сохранил, хотя уж там-то… в голом поле, как говорили мы,русские… это было чистилище, врата ада! А вот попутал же бес, когда удалосьвыбраться в Константинополь: спустил перстеньки, и серьги спустил прусакам напрокорм!

Да нет, ты не думай, я не спятил, не заговариваюсь,просто-напросто у нас, у русских, в Константинополе главная забава была –кафародром. Не понимаешь? Тараканьи бега по-гречески. Прусаки – это тараканы.Рыжие, усатые…

Ростовское скаковое общество вывезло в Константинополь своихскакунов, да вот беда – прогорело из-за дороговизны кормов. Ну а таракановдержать значительно дешевле!

Ты не думай, кафародром – это не бог весть что такое.Просто-напросто стол, на котором устроены желобки, по ним и пускали бежатьтараканов, запряженных в проволочные коляски. Вообрази: обычные черные илирыжие тараканы, только невероятной величины, испуганные электрическим светом,мчатся со всех ног. Вокруг жадная любопытная толпа с блестящими глазами –господа русские офицеры, поставившие на этих жирных сволочей последниеподштанники или, к примеру, тетушкины или маменькины бриллиантики. И я срединих.

Ну так вот – вышло раз, что один таракан сдох на бегу,другой выскочил из желобка, ну и остался я вовсе гол как сокол. Может, иотыгрался бы, когда б поставил на кон последнее свое имущество – браунинг, нопредпочел уйти с проигрышем. С этим браунингом я расстаться никак не мог. Онмне память об Одессе… о том последнем вечере в Одессе… Я дал себе слово невспоминать о нем никогда, но ведь через несколько минут, как только закончуписьмо, для меня уже начнется никогда и ничто. Мы ведь все разбежались по щелямтогда, ну совершенно как тараканы, сошедшие с желобков! Мы пробивались в порт,уже с боями по улице пробивались: в нас стреляли из-за угла; несмотря на то,что город был вроде как наш еще, еще шло сражение на окраинах. Вдобавок в городвошли отряды атамана Григорьева – он был заодно то с красными, то спетлюровцами. Матросня у него была как на подбор – веселая, чернобородая,резала всех подряд!

Мы – несколько человек, отбившихся от роты, – свернули впроулок, и вдруг с крыши полетели камни. А навстречу стреляли. В порт непройти! Ворвались в какую-то заброшенную гостиницу, забились в номера на второмэтаже, отстреливались, пока не кончились патроны. А они валят снизу. Мы сталиискать черную лестницу – нет ее! Стали прыгать в окна – снизу набегали, биликамнями и прикладами еще не поднявшихся на ноги, выстрелами сшибали в прыжке,как птиц – влет. А по лестнице топот – погоня! Толпа валит: «Бей юнкарей!»Сволочи, кто вам тут «юнкаря»?! Штабс-капитаны? Ротмистры? Господа офицер-ры!

А впрочем, не до тонкостей было, ноги бы унести! Я сунулсябыло в окно, да товарищ – Витька Вельяминов, ты должна его помнить, он ведьшафером на свадьбе у нас был, мы с ним и на фронте встречались невзначай, апотом вместе уходили из Энска зимой восемнадцатого, – за рукав ухватил:

– Убьют! Нельзя! Надо отсидеться, чтобы не нашли.

А из коридора слышны хлопки дверей – в номера заглядывают,ищут наших. Выстрел, другой. Неясный говор… И вдруг полный непередаваемогоужаса женский крик – крик, от которого волосы шевелятся на голове. Откуда здесьженщина?! Кто-то со страшной скоростью бежит по коридору мимо нашего номера, и,как свора гончих по заячьему следу, проносятся за ним несколько человек…Выстрел, падение тела. Снова топот множества ног.

Близко уже. Мы с Вельяминовым переглянулись – вот сейчас инаш черед настанет! – и, не сговариваясь, ринулись в два больших тяжелых шкафа,стоящих в разных углах просторного номера. До сих пор помню (знал, что по гробжизни помнить буду!) огромную двуспальную кровать на разлапистых ножках – голыепружины, ни матраса, ни, конечно, белья, помню одну криво висящую тяжелуюштофную портьеру, пахнущую пылью (вторую сорвали, конечно), помню изуродованныйстол о трех ногах, кое-как приткнутый к стене, чтоб не упал, и эти два огромныхплатяных шкафа… Впрочем, они только чудились такими огромными снаружи. Аизнутри оказалось, что они тесны, словно гробы, не по мерке сделанные. Забитьсянекуда, распахнут – вот они мы, господа офицер-ры! Стреляйте в упор!

Но деваться было некуда, не выскакивать же. Я вжался взаднюю стенку – она оказалась фанерной, и я все время опасался, что проломлюее, – и перестал дышать.

Они вошли. Молча, тяжело дыша. Я слышал их запаленноедыхание, чуял звериный запах их пота, мне чудилось, что мой шкаф, мой гроб, моюкамеру пыток окружили смрадные звери… Откроют шкаф или нет? Найдут меня илинет?