Дмитрий чуть приподнял брови. Похоже, сей шпак не бедствует.Редко встретишь в Париже преуспевающего русского… то есть они существуют,конечно, но известны наперечет. Большинство щеголяет либо в чужих обносках,купленных на дешевых распродажах, либо в обносках собственных, за двадцать летэмигрантского безумия приобретших вид совершенно непристойный. А этот ишь ты,почти с иголочки одет!

– Познакомьтесь, господа, – покровительственным тоном сказалСкоблин. – Вот вам обещанный штабс-капитан, коего зовут Дмитрий ДмитриевичАксаков. А это Кирилл Андреевич Шадькович, мой старинный знакомец. Не смотрите,что он в партикулярном платье: служил с нами в Добрармии не за страх, а засовесть, даром что не военный доктор, а статский. Ох и врач, ох и кудесник!Помните, как у Чехова: чудесный доктор? Вот это он и есть, – хохотнул Скоблин,а Дмитрий вздохнул: Скоблин опять перепутал, на сей раз Чехова с Куприным.

Шадькович или не знал таких тонкостей, или просто не заметилобмолвки Скоблина. Его небольшие бледно-серые глаза (вообще он вполне мог бызваться альбиносом, настолько был светловолос, светлоглаз и белокож) неотрывались от Дмитрия с изумленным выражением.

– Нет, она истинно вторая Ленорман! – пробормоталпотрясенно. – Причем не уступает первой!

– Пардон? – нахмурился Дмитрий. Он мигом сделался раздражени не смог скрыть этого.

Экстатическое выражение в глазах Шадьковича чуть померкло.Он покраснел так безудержно и ярко, как краснеют только альбиносы.

«Был белый, стал красный, как все просто, – подумал Дмитрийи с трудом сдержал неуместный смешок. – Совершенно как в жизни бывает!»

– Извините, господин Аксаков, – пробормотал Шадькович. –Понимаю, что поведение мое кажется вам странным, но вся штука в том, что нашасегодняшняя встреча была мне предсказана. Нагадана. Напророчена. Выбирайтелюбое слово – все подойдут.

Дмитрий почувствовал, что у него раздулись ноздри, носдержал приступ ярости:

– Не объясните ли более вразумительно?

У Шадьковича сделалось виноватое выражение:

– Извините, сударь, я весьма впечатлительный человек,несмотря на то, что моя профессия должна была сделать из меня сугубогоматерьялиста. Она и сделала, и я, поверьте, навидался столько умирающих имертвых, что был крепко убежден: у человека нет ничего, кроме тела. Ничего.Rien, как выражаются французы. Никакой души! Однако сегодня я встретился снекоей женщиной, и после этого мой матерьялизм уже трижды – за один толькодень! – дает изрядную трещину.

Дмитрий вздохнул. Он много слышал об уловках, на которыевынуждены идти торговцы ради рекламы своего товара (да что слышал! Сам такимиуловками пользовался, ибо побывал в свое время торговцем, коммивояжером, да кемон только не побывал за те почти два десятка лет, что живет во Франции!), нотакой откровенной наглости ожидать не мог даже от… А впрочем, от нее-то как разоткровенной наглости и стоило ожидать, какие бы то ни было тонкости и нюансы ейчужды, она неудержима и неостановима, как немецкий панцер, здоровенный танк!

– Ну что ж, – сказал он с очередным тяжким вздохом (оченьхотелось послать восторженного альбиноса подальше, но было неловко – преждевсего перед Скоблиным, который, отойдя, наблюдал за ними с покровительственным,отеческим выражением… с чего бы это?), – поскольку вы упомянули имя мадамЛенорман, известной карточной гадалки, напророчившей в свое время славуНаполеону, осмелюсь предположить, что вы посетили сегодня какую-нибудьпророчицу, провидицу или кого-то в таком роде?

Теперь Шадькович покраснел так, что можно было только дивудаваться, как еще кровь из его щек не брызжет.

– Видите ли, – пробормотал он переконфуженно, – я сейчаснахожусь в таких затруднительных обстоятельствах, на таком распутье, что мне дорогвсякий совет. Всякий! То есть друзей-приятелей, к которым бы я мог обратиться,у меня довольно, однако не всякому душу станешь открывать. Народ они по большейчасти бескомпромиссный, для них существует лишь «да» и «нет», черное или белое.Ну а затруднение мое… весьма деликатного свойства. Не будь я сам медик, я бы кдоктору за советом пошел, честное слово, поскольку ни перед кем люди так невыворачивают душу наизнанку, как перед доктором.

– Перед батюшкой еще выворачивают, – подсказал Дмитрий. –Отчего вы не направились в храм Божий, к примеру?

– Отчего не направился? – пожал плечами Шадькович. – Как разнаправился! Взял таксомотор и, едва прибыв в Париж, прямиком от Лионскоговокзала велел везти себя на рю Дарю[4]. А там заперто было. Доехал на такси доМонмартра, гулял довольно долго и вдруг вижу около одной двери табличку срусскими буквами: «Предсказываю судьбу». То есть вывеска-то была на двухязыках, конечно, но я именно на русский клюнул. Вот те на, как по заказу!Шарлатанство, думаю, конечно, а все же вдруг… Позвонил, отворила мне милая дамалет этак шестидесяти, но, как говорится, со следами былой красоты. Никакая, посчастью, не цыганка – бр-р, я этих пошлостей не выношу! – пожаловался альбиносдоверительно. – Определенно светская дама в стесненных обстоятельствах.Справился о цене, она показалась мне вполне удовлетворительной, ну что такоепятнадцать франков в наше время? Дама разложила карты, посмотрела на них, наменя… и, вообразите, начала, как по писаному, рассказывать мне про мою жизнь. Просмерть первой жены, про гибель второй во время отступления из Ростова. Продетей, потерянных где-то в России. Сказала, кстати, что они живы… – ЛицоШадьковича исказилось судорогой боли. – Профессию мою угадала безошибочно. Нутут, может быть, ногти помогли, мы, врачи, ногти стрижем чуть не до мяса, этоуж традиция такая еще с пироговских времен, когда руки раствором сулемы мылидля дезинфекции. Но все остальное! Все остальное разве можно было просто такугадать? И прошлое мое, и будущее?

– Ну, насчет прошлого угадать не нужно быть ЗигмундомФрейдом, – щегольнул модным именем Дмитрий. – Кто из нас, из русскихэмигрантов, бывших военных, не терял близких, кто не разлучен с семьями? Держупари, не столько вам о вас дама рассказывала, сколько вы доверчиво выкладывали.Она, гадалка эта… то есть я хотел сказать, всякая гадалка вообще обладаетудивительным умением расположить человека к себе и заставить его душу наизнанкувывернуть.

Шадькович посмотрел на него с сожалением:

– Вы истинный Фома неверующий. Ничего, ровно ничего я ей просебя не говорил, совершенно с ней не откровенничал. Я просто-напросто внимал ейс разинутым ртом. А самое главное, речь шла не только о прошлом, но и обудущем!