Харгелл приблизился и поставил было Каттая перед хозяином,но мальчик немедленно упал на колени:

– Мой господин!.. Прости ничтожного раба, мойвеликодушный и милостивый господин…

Тарким безуспешно попробовал напустить на себя строгость:

– Прощу, если правдиво расскажешь, что с тобойприключилось.

– Вчера, – всхлипнул Каттай, – ничтожный рабсильно стёр ноги, мой господин. Раб устал и крепко заснул под кустом. Он неслышал, как караван отправился в путь. Когда раб проснулся, вокруг никого небыло, а солнце уже клонилось к закату…

Его с детства приучили к тому, что в присутствии хозяина рабне должен говорить о себе «я»: это привилегия свободного человека, право,которое предки Каттая утратили давным-давно.

Тарким отхлебнул чаю.

– И ты побежал меня догонять?

– Да, мой милостивый господин…

В эту ночь, один-одинёшенек на лесной дороге, Каттай ничеготак не хотел, как вновь оказаться в караване хозяина. И вот это сбылось, инемедленно навалился новый страх, страх наказания. Нерадивых рабов, слишкомкрепко засыпающих под кустами, по головке не гладят. А если поведение Каттаябудет истолковано как попытка побега, прекращённая из-за боязни погибнуть внезнакомых местах?..

Хорошо было лишь то, что кончилась неизвестность, кончилсяэтот бег навстречу неведомому. Теперь только выслушать приговор господина – ипринять свою судьбу, какой бы она ни была.

Но Тарким не первый год торговал невольниками и, конечно,видел мальчишку насквозь. Он отпил ещё чаю и велел:

– Разуйся и покажи мне ноги.

Каттай неверными движениями распутал завязки сапожек,когда-то нарядных, а теперь до такой степени забитых пылью, что невозможно былоразобрать даже их цвет. Эти сапожки на прощание подарила ему мать. «Служи вернои преданно, куда бы ты ни попал, – говорила она. – Раб, зиждущийчесть господина, будет вознаграждён от Богов…» Босые ступни Каттая являли самоежалкое зрелище. Их сплошь покрывали волдыри, большей частью лопнувшие изапёкшиеся кроваво-грязными корками. Пот и сукровица пропитали кожу сапог,растворив краску, и она перешла на человеческое тело, украсив природнуюсмуглость бурыми полосами.

– Почему ты не пошёл босиком? – спросилТарким. – Так ты сохранил бы и ноги, и обувь. Посмотри, во что ты себяпревратил! Мозоли-то заживут, а вот сапоги теперь только выбросить…

– С позволения милостивого господина, ничтожный рабвырос в городе… – дрожа с головы до пят, выговорил Каттай. – Он неумеет долго ходить босиком… Он не надеялся догнать караван, если разуется…

Тарким взял с блюдца второй пирожок.

– Харгелл! – окликнул он надсмотрщика (и Каттайвздрогнул, отчаянно прижимая к груди материны сапожки). – Проследи, чтобыэтот раб хорошенько промыл ноги, и дай ему мази из горшочка, что под крышкой скрасной полоской. Пусть едет сегодня в возке, а дальше посмотрим.

– Мой великодушный и добросердечный господин… –начал было Каттай, но слёзы облегчения хлынули таком потоком, что перехватило горло,и он не смог ничего больше сказать. Он хотел было подняться, но теперь, когданапряжение отпустило, израненные ступни не выдержали соприкосновения с колючейтравой, и Каттай вновь повалился на колени. Подошёл Харгелл, поднял его на рукии понёс к берегу озера. Обветренная, в шрамах, рожа надсмотрщика кривилась внепривычной улыбке. Таркима, наслаждавшегося последними мгновениями отдыха,даже посетила ленивая мысль о странной нежности, что порой возникает у зрелыхмужчин к молоденьким мальчикам. Эта мысль не задержалась надолго. Он слишкомдавно знал Харгелла. И его хозяюшку, ожидавшую восьмого ребёнка.

Когда караван тронулся в путь, Каттай уже крепко спал намешках. Он даже не почувствовал, как тронулась с места повозка. Сапожки, почтисовсем отчищенные от пыли, лежали у него под головой, и завязки от них он навсякий случай привязал себе к пальцу.

Маленький халисунец проснулся, когда день давно ужеперевалил полуденную черту. Его разбудил изменившийся ритм колёсного скрипа, ион испуганно вскинулся на своём ухабистом ложе, спросонок решив, что вновьзадремал под кустом и прозевал уход каравана. Но обмотанные тряпицами ступнитут же чиркнули по тугим выпуклостям мешка, Каттай вздрогнул, ахнул и сразу всёвспомнил. Он открыл глаза. Над ним тяжело трепетал кожаный полог, ограждавшийзерно от птиц и дождя. Сзади возок был открыт, и там, вечерея, неистово синелосолнечное небо, а в нём плыли, удаляясь, белые облака и последние высокиевершины отступившего леса.

Утром, у озера, Каттай вволю напился воды. После долгойночной гонки она была воистину благословенна, но теперь часть её ощутимопросилась наружу. Мальчик приподнялся и выглянул из повозки.

Там тянулась прочь и колебалась на весу длинная толстаяцепь. Её звенья были покрыты густой ржавчиной всюду, где не тёрлись одно одругое. Через каждые два локтя от неё отходили цепи потоньше, увенчанные парамижелезных челюстей. В этих челюстях, запертых особым замочком, плотно и прочноудерживались человеческие руки. Колёса и копыта коней взбивали тонкую пыль, и онасадилась на лица, волосы и одежду мужчин. Шедшие впереди успели за время путистать одинаковыми буро-серыми близнецами, различимыми только по росту.

– Ага! – проворчал тот, что шагал слева. Одно ухоу него было отсечено. Вероятно, ещё в юности, когда впервые попался накраже. – Сопливый царевич проснулся, мать его шлюха! Как почивалось,вельможа?..

Каттай лишь втянул голову в плечи и ничего не ответил нанезаслуженные слова. Он не первый день был с ними в пути. Иногда на привалах онпомогал Харгеллу и другим надсмотрщикам раздавать кашу. После того как один израбов в благодарность запустил в него камнем, а ещё двое звероподобныхпопробовали схватить – Каттай понял: господин Тарким собрал в своём караваневовсе не тех благонравных невольников, которых, бывало, ставила ему в примерего мать.

– Отстань от мальчонки, Корноухий, – почтидобродушно проворчал тащившийся справа. И сплюнул, выхаркивая из горла дорожнуюпыль: – Во имя ложа Прекраснейшей, рухнувшего во время весёлых утех! Ты-тосдохнуть готов, только чтобы другому не было лучше.

В караване почти не употребляли имён, обходясь прозвищами,придуманными на месте. Этого раба звали Рыжим: прежде чем все цвета уничтожилагрязь, у него была густая шапка тугих рыжих кудрей.

Шедший слева выругался на неведомом Каттаю наречии и яростнодёрнул цепь, чем тут же вызвал сиплые проклятия сзади. Каттай слышал когда-то:раньше «поводки» от общей цепи крепили к ошейникам. Потом от этого отказались.Не потому, что железные обручи натирали невольникам шеи, – из-за драк, приносившиххозяевам караванов убыток. Конечно, прикованные за руку тоже дрались – а как жебез этого, если своенравные и задиристые мужчины оказываются насильно скученывместе! – но шеи друг другу ломали всё-таки реже.