Из дома ее окликнул отец, и она вздрогнула.

«Я становлюсь слишком нервной. Дергаюсь непонятно от чеговесь вечер».

Среди облаков, стремительно мчавшихся по ночному небу,проглянула луна, которая сегодня была совсем не похожа на кошачий глаз, скорее– на желтый бутон цветка кубышки, который они в детстве ошибочно зваликувшинкой: с темными прожилками, бегущими от основания бутона к верхушкамкрепко сложенных толстых лепестков. Ксении показалось, что за кустами на склонескользнула какая-то тень, но она убедила себя, что это лишь игра еевоображения.

Все же, возвращаясь домой, она дважды обернулась, чтобыудостовериться, что все спокойно и тихо. Чувство тревоги так и не отпустило ее,и на крыльце она негромко позвала, непонятно почему испугавшись звукасобственного голоса:

– Эй, есть здесь кто-нибудь?

В доме негромко мяукнул кот, а следом отец удивленноспросил:

– Что там, Ксеня?

– Ничего, – поколебавшись, ответила она. –Показалось, наверное.

Ксения плотно закрыла за собой дверь. Спустя минуту изкустов на склоне холма поднялся человек и застыл, внимательно изучая дом, вкотором скрылась девушка.

Макар допоздна читал книгу, пока наконец не почувствовал,что засыпает. Он выключил ночник, уронил голову на подушку и почти сразууслышал звук, донесшийся непонятно откуда. Сев на кровати, Илюшин прислушался,но вокруг было тихо.

Он все-таки встал, подошел к окну, осторожно отодвинулштору, быстро оглядел улицу. Никого. Сытая луна висела низко над темнымидомами, и по отсутствию отблесков Макар видел, что и в гостинице ЭльвирыЛеоновны никто не полуночничает. Он бросил взгляд на часы – стрелки показывалиначало второго.

Звук раздался снова – на этот раз внутри, определенно на егоэтаже: тоненький, высокий, повторяющийся со странной монотонностью. Макарторопливо натянул джинсы и подошел к двери. Пару секунд он колебался,прислушиваясь, затем бесшумно отодвинул щеколду и потянул дверь на себя. Вприоткрывшуюся щель упала полоса тусклого света: в коридоре горелабледно-желтая лампочка, больше напоминавшая свечу.

Ступая босыми ногами по дощатому полу, Илюшин вышел вкоридор и остановился. Дальнее окно в конце коридора, выходившее в сад, былозавешено в точности такой же зеленой шторой, как и в его комнате. И штора эташевелилась.

Волна начиналась сверху, пробегала до середины и вдругисчезала, словно кто-то сердито встряхивал зеленую материю, а затем прижимал еерукой. Несколько секунд спокойствия – и ожившая штора начинала подергиватьсяснизу, выплясывая зелеными кистями на полу неразборчивый слабый танец.

Приблизившись, Макар резко отдернул портьеру и тут же отошелна шаг, опасаясь увидеть рассерженную кошку. Но никакой кошки за шторой неоказалось, а оказалось, как и следовало ожидать, окно, одна створка которогоприоткрылась. Макар закрыл окно и, помедлив, пошел обратно, но на полпути егоостановил все тот же звук. Теперь он совершенно определенно доносился из самойпервой комнаты. Тоненький и жалобный, звук тянулся на высокой ноте,заканчиваясь чем-то вроде вздоха.

«Похоже на всхлип…»

Снова наступило молчание. Сосредотачиваясь, Макар нанесколько секунд прикрыл глаза, и им овладело странное чувство – будто он одинв этом доме. Он представил, как поздней ночью хозяева безмолвно уходят, гасятлампы, забывая выключить свет в коридоре, и постояльцы остаются один на один сзатаившимся домом и теми его обитателями, которые никогда не появляются днем.

«Заря Ростиславовна заразила меня своими фантазиями», –усмехнувшись, подумал Илюшин и направился к комнате за темно-коричневой дверьюс длинными кривыми царапинами внизу – казалось, здесь точила когти огромнаякошка. Он прошел мимо лестницы, стараясь ступать тихо и мысленно благодаряхозяйку за постеленный по длине всего коридора ковролин…

И вдруг за его спиной выразительно скрипнула ступенька.

Илюшин тотчас обернулся, готовясь увидеть перед собойбледное тонкое лицо с прищуренными голубыми глазами, но на лестнице никого небыло. Раздался скрип еще одной ступеньки, за ней – третьей… Макар вернулсяназад и недоверчиво уставился на пустую лестницу, едва освещенную единственнымсветильником.

Илюшин спустился до середины лестницы, перегнулся черезперила, и тут же негромко скрипнула верхняя ступенька; он поднял голову, искрип раздался на нижней. На лестнице не было ни одной живой души.

Макар уже ничему не удивлялся.

Говоря себе о том, что каких только фокусов не выделываетстарое дерево, он вернулся к загадочной двери, взялся за ручку и осторожнопотянул ее на себя, ожидая, что дверь окажется закрытой. Но та подалась так желегко, как и дверь в его собственную комнату, и Макар шагнул внутрь,напрягшись, не зная, чего ожидать и что сказать тому, кто плакал внутри.

Все-таки ему пришлось удивиться еще раз.

Он стоял в пустой комнате, в которой возле стены лежалопрокинутый набок стул, а на стуле – небрежно брошенная выцветшая тряпка,бывшая когда-то шелковым женским платьем.

Эля накрывала на стол, с нетерпением ожидая появления гостя.Постоялец явился накануне, ни с кем не успел познакомиться, лишь помылся и, какпренебрежительно сказал Эдуард, «завалился спать». Она даже хотела пройтипоздно вечером мимо его комнаты – просто так, посмотреть, как из щели выползаетузенькая полоска света, – но вовремя вспомнила, что с той поры, как матьпоменяла двери в доме, все полоски света остались плотно заперты в своихкомнатах.

Она провела рукой по белой скатерти, вдыхая приятный запахсвежевыглаженной ткани, и наклонилась, чтобы украдкой принюхаться. Ей нравилисьзапахи, но не парфюмерии и даже не цветов – нет, Эля любила запахи домашние ичуточку смешные, вроде щекочущего нос запаха крышки от старого чайника сосвистком, который она отстояла, не дала выкинуть, или уютного запаха глиняногогоршка, в котором когда-то росла герань, но засохла, а горшок с землей так иостался стоять на подоконнике в ее комнате. Мать сердилась, требовала выкинуть«гадость», а для Эли это была вовсе не гадость.

Ей показалось, что она слышит шаги в коридоре, и Элянемедленно выпрямилась, чтобы никто не заподозрил ее в таком глупом занятии,как обнюхивание скатерти. Леня с Ларисой безжалостно высмеяли бы ее, с нихстанется и поупражняться в остроумии при госте, а Эля отдавала себе отчет втом, что состязаться с ними она не может. Не умеет. Иногда ей удавалосьвзглянуть на себя и на брата с сестрой отстраненно, и в таких случаях онавсегда восхищалась тем, как быстро они соображают, как легко перебрасываютсяколкими репликами, которые, казалось, им не нужно было даже придумывать – тевозникали будто из воздуха. А у нее, Эли, слова никогда не возникали из воздуха– нет, они давались с трудом, иной раз приходилось вымучивать их, и все равнополучалось не то, что хотелось сказать. Так что она в очередной раз убеждаласьв справедливости слов матери, после каждой неудачной фразы дочери сочувственноприбавлявшей: «Опять кто-то напрасно не промолчал».