Еще одно «но» — Димка. Вернее, отношение Павла Николаевича к нему. Я допускала, что мне могло это только казаться, но к Димке он относился весьма странно. Он смотрел на моего сына так, будто Димка был каким-то инопланетным субъектом, который нужно изучить. Я пыталась списывать это на личную трагедию Павла Николаевича. Но странность была в том, что он вовсе не пытался избегать Димку. Просто всегда держался чуть в стороне, наблюдая. И это сбивало меня с толку.

Самым же главным «но» был, конечно, Альгидрас. Время шло, а я понимала, что навеянное святыней чувство не просто никуда не делось, хотя, по логике, должно было, оно, казалось, лишь усиливалось с течением времени. Он снился мне каждую ночь. И это было не так, как я ожидала, когда мечтала видеть Свирь во сне, чтобы знать, что у дорогих моему сердцу людей все в порядке. Нет. Чаще всего сны представляли собой бессюжетные картинки. Вот он улыбается, глядя на меня, вот что-то вырезает из куска дерева, целится из лука, рассказывает истории. И смотрит, смотрит. Так, как не смотрел на меня никто и никогда.

А потом в моей жизни случился переломный момент. Димкина аллергия стала прогрессировать со страшной скоростью, и, в очередной раз придя от врача со списком лекарств, я просто села на пол и разрыдалась от бессилия. Я не знала, что мне делать. Именно в этот момент позвонил Павел Николаевич. Сперва я не хотела отвечать на его звонок, но потом все же ответила, и меня прорвало. Я рыдала в трубку, рассказывая о Димкиной аллергии на все подряд, о списке препаратов, среди которых снова были гормоны, о том, что у меня уже нет сил и я не могу больше видеть гречневую кашу.

Павел Николаевич выслушал мою истерику, не перебивая, а потом сообщил, что у него есть решение и завтра с утра он ко мне приедет, чтобы это обсудить.

Решение заключалось в переезде к морю. Оказалось, что он принял предложение крупного вуза возглавить кафедру европейских языков. И раз уж так вышло, что Димке явно не подходила московская экология, Павел Николаевич посчитал, что мне стоит подумать о переезде. Он полагал, что морской воздух и более мягкий климат помогут уменьшить проявления аллергии, а может, чем черт не шутит, через несколько месяцев мы и вовсе забудем, что она была. А потом он назвал город, и я, наверное, изменилась в лице, потому что он вскочил и, налив мне воды, предложил открыть форточку. Смешно. Как решение всех проблем Павел Николаевич предложил мне ни много ни мало переехать в город, с которого началось мое путешествие в Свирь.

Так я оказалась жителем приморского города и теперь стояла на крыльце вуза, думая о том, как бы добраться до дома, не утонув, потому что на этот самый приморский город вдруг обрушился тропический ливень.

— Давайте подброшу домой? — предложил Павел Николаевич.

Это было немного забавно, но мы так и обращались друг к другу на «вы». А я его еще и по имени-отчеству величала. Наверное, я пыталась держать дистанцию хотя бы таким способом.

— Согласна.

Перспектива идти домой по колено в воде меня не вдохновляла.

Павел Николаевич достал из кармана ключи и собирался было спуститься с крыльца, когда один из вышедших за нами студентов врезался в него на полном ходу и, даже не извинившись, сбежал по ступеням под струи дождя.

Ключи вылетели из руки Павла Николаевича, но он успел их поймать, а мое сердце сперва ухнуло в желудок, а потом заколотилось в горле. Торопившийся куда-то студент со спины был дико похож на Альгидраса, несмотря на то, что на нем были джинсы и толстовка с капюшоном. Что-то было в его телосложении, в походке... Я смотрела на его спину сквозь пелену дождя и гадала, когда же это закончится. Когда я перестану вздрагивать и искать его в толпе? Его нет. И если бы не Димка, я была бы уверена, что его и не было никогда. Потому что новая жизнь так меня поглотила, что Свирь казалась мне отголоском сна: далекого и несбыточного. Я почти не помнила тех, кто там остался. Пыталась вспомнить, искала в сети их имена, но если Миролюба и Радима еще можно было отыскать, то единственный Алвар, который мне попался оказался финским архитектором, родившимся в конце девятнадцатого века. К тому же ударение в его имени падало на первый слог. Альгидрасов же не было вовсе.

— Молодежь в наше время не имеет понятия об уважении, — глубокомысленно изрек рядом со мной Павел Николаевич.

Я бросила на него взгляд и невольно улыбнулась. Внешне он не слишком отличался от упомянутой молодежи. На студента он, конечно, уже не тянул, но в свои тридцать три выглядел, пожалуй, почти так же, как в бытность моим преподавателем.

В машине Павла Николаевича всегда пахло чем-то сладким, икаждый раз это странным образом напоминало мне о благовониях Всемилы. Источник запаха я так и не обнаружила, а спросить все время стеснялась.

Павел Николаевич открыл окно, и запах моря, смешавшись с запахом салона его машины, возвратил меня в Свирь. Я вспомнила румяный хлеб, который пекла Добронега, подумала о том, что ребенку Радима должно быть уже около пяти, если время здесь идет так же. Он беззаботный, любимый. Мне очень хотелось в это верить. Я на миг представила, как не умеющий говорить тихо Радим шепчет, боясь разбудить малыша. И какой он, наверное, в этот момент неловкий и трогательный одновременно. Мне на глаза навернулись слезы. Господи, как же я по ним скучала!

Отвернувшись к окну, я украдкой вытерла глаза, а потом спросила:

— Чем здесь пахнет?

— Морем, — чуть насмешливо ответил Павел Николаевич.

— Нет, в машине.

— В машине?

— Да, чем-то сладковатым. Как… как духами.

— Наверное, ими и пахнет, — улыбнулся он. — Мила любит яркие ароматы.

— О, понятно, — протянула я.

Разумеется, у нормальных людей все объясняется просто. Всего лишь жена любит яркие ароматы, и поэтому ими пахнет в машине. Это только у меня в голове благовония. Впрочем, думаю, мало кого закидывало в другой мир. Во всяком случае, ни о чем подобном я не слышала.

До Димкиного садика мы доехали в молчании. Павел Николаевич припарковался у облупленного забора и посмотрел на меня. Когда он пристально на меня смотрел, мне становилось неуютно. Я сразу вспоминала, сколь многим ему обязана.

— Все в порядке? — наконец спросил он.

— Да, — улыбнулась я. — Просто, наверно, никак не могу привыкнуть.

— К морю?

— И к нему тоже. Оно живое. Дышит.

— О да, — с энтузиазмом подхватил Павел Николаевич. — А вы знаете, что оно уникально?

Я с улыбкой покачала головой. Если Павла Николаевича что-то интересовало, то он рассказывал об этом так, что у слушателей не оставалось шанса остаться равнодушными.

— Оно наполовину мертвое, представляете? Оно глубиной больше двух километров, и лишь небольшая часть, около ста пятидесяти или двухсот метров глубины, обитаема. А ниже абсолютно безжизненное пространство.

По моей коже отчего-то побежали мурашки.