— А почему? — негромко спросила.

— Сероводород. Он выделяется при разложении погибших организмов.

— Но тогда так должно быть в каждом море.

— Должно, Надежда, вы правы. Но так произошло лишь с Черным.

— Сера ведь горит, — я вспомнила спички. — А что насчет сероводорода?

— Он тоже горючий и взрывоопасный. Представьте себе потенциальный огонь под толщей воды. Две стихии, не способные ужиться вместе, тысячелетиями существуют рядом в Черном море.

— И никогда не было катаклизмов?

— Ну, конечно, были. В двадцать седьмом году прошлого века случилось землетрясение, изрядно испугавшее всех, кто находился на побережье. Люди в спешке покидали дома, туристы спешили прочь, а в воздухе пахло серой.

— Вы так рассказываете будто видели это сами, — рассмеялась я.

— У меня живое воображение, Надежда. Такое же, как и у вас, — он улыбнулся, глядя мне в глаза, и я вновь почувствовала неловкость.

— Мне пора за сыном. Спасибо, что подвезли.

Я подняла с коврика у ног мокрый зонтик и собралась было выйти из машины, когда ладонь Павла Николаевича легла на мое предплечье. Я посмотрела на его руку. Вот уж кто дружил с солнцем, в отличие от меня. Кожа Павла Николаевича была такого цвета, будто он все свободное время проводил на солнце. Впрочем, насколько я знала, он увлекался туризмом.

— Мне кажется, вас что-то тревожит, — произнес Павел Николаевич.

Я подняла взгляд к его лицу и решилась:

— Тревожит. Я не могу понять, почему вы мне помогаете. Меня напрягает то, что рано или поздно вы можете потребовать некую… оплату за свое участие в моей жизни и…

Павел Николаевич убрал руку и отодвинулся от меня к водительской двери. Он посмотрел так, что я немедленно начала чувствовать себя виноватой.

— Я дал повод думать о себе подобным образом?

— Нет, — замотала головой я, готовая отступить, но потом подумала, что нужно все выяснить раз и навсегда. — Просто я не могу понять причин вашего участия.

В голове прозвучал Ольгин голос: «Дура! Такой мужчина, а ты…».

Павел Николаевич посмотрел на лобовое стекло, по которому текли дождевые струи, размывая очертания низенького здания Димкиного садика, и вздохнул, потом открыл рот, закрыл его и усмехнулся. Я смотрела на знакомый профиль, ловя каждое изменение в его лице, и думала о том, что несколько лет назад я бы умерла от счастья, если бы мы вот так сидели в одной машине и он подбирал слова, чтобы мне ответить. Но все это было до Свири.

— Вы мне нравитесь, Надежда, — наконец произнес Павел Николаевич, по-прежнему глядя вперед. — Но это не то, чего вам стоит опасаться.

Фраза была очень странной.

— Поясните, — попросила я.

Он перевел взгляд на меня. В его глазах была грусть.

— Моя жена больна, Надежда, и этот факт сковывает меня по рукам и ногам. При других обстоятельствах я бы сделал вам предложение.

Я нервно усмехнулась, чем вызвала его улыбку.

— Да, я немного старомоден. Последствия воспитания суровой матушки.

«Он никогда не рассказывал о своей семье. На самом деле он вообще очень мало о себе рассказывал», — вдруг поняла я.

— Но обстоятельства сложились так, как сложились, — продолжил он. — Поэтому повторю: вам нечего опасаться. Я же со своей стороны сделаю все, чтобы облегчить вашу жизнь и сделать вас счастливой, не претендуя ни на что взамен.

— И все это только потому, что я вам нравлюсь? — я даже не пыталась скрыть недоверия в голосе.

— Возможно, я выбрал неверное слово, моя милая Надин. Но пусть будет «нравитесь». Оно позволяет нам сделать вид, что этого разговора не было, и жить, как раньше.

Он улыбнулся так, как улыбался студентам на лекциях — немного иронично и очень ярко.

— Вас ждет сын, а меня ждут дела, — произнес он и, забрав из моих рук зонт, вышел из машины.

Обойдя ее, он открыл дверь с моей стороны, после этого раскрыл зонт и протянул мне мокрую ладонь. Я приняла его руку и выбралась из машины, наступив в холодную лужу, но даже не поморщилась. После Свири такие мелочи меня не пугали, особенно, если я была увлечена разговором. Павел Николаевич передал мне зонт.

— Последний вопрос, — попросила я, решив закрыть все гештальты. — Я… понравилась вам, еще когда вы были моим преподавателем?

Мы стояли под моим кислотно-желтым зонтом, и с его волос текла вода. Странным образом это тоже откинуло меня в Свирь — в мир, где не было зонтов и в дождь все промокали до нитки.

Он несколько секунд смотрел мне в глаза, а потом, отрывисто кивнув, шагнул назад, оказываясь под дождем.

— Спасибо, что подвезли, — неловко пробормотала я, сжимая ручку зонта. — Хорошего дня.

— И вам, — ответил он и направился к водительской двери.

Идя по двору садика, я чувствовала даже не грусть, а что-то большее. За улыбками Павла Николаевича, за его умением увлечь беседой любого оказалась такая сложная жизнь. С выбором, который он когда-то сделал и которому следовал, не оглядываясь на других. Господи, в то время, как он столько всего делал для меня и Димки, мне даже в голову не пришло спросить, нужна ли помощь ему самому. Ведь иногда простая возможность с кем-то поговорить о своих боли и страхе — это уже невероятно много. Я вновь вспомнила себя в Свири — беспомощную, испуганную — и Альгидраса, который не дал мне сойти с ума одним фактом того, что делал все случившееся со мной реальным. Пусть он не объяснял мое появление там, вернее, объяснял теми категориями, которые казались мне нелепыми, но то, что он принимал факт моего появления, смирялся с ним, учил меня жить с этим, делало меня настоящей в его мире.

Димка выбежал ураганом, едва не сбив меня с ног. Пока он одевался, попутно пересказывая все приключившееся с ним за день, я поглядывала на ливень за окном и понимала, что чувствую беспокойство. Причем уже не первый день и даже не первый месяц. До этого я думала, что всему виной неизвестность в ситуации с Павлом Николаевичем, но вот сегодня я получила тот ответ, который хотела: от меня ничего не требуется, только спокойствия это не принесло.

Димка самозабвенно шлепал по лужам, поднимая тучи брызг. Мой ребенок обожал воду, что меня, если честно, напрягало. Вообще, порой я думала, что мое решение перевезти Димку в город на побережье, тем более в тот самый, из которого я однажды отправилась прямиком в Свирь, — это безумие. Впрочем, воспоминания о его аллергии примиряли меня с новым местом жительства. Вот только я не представляла себе, что буду делать, когда Димка вырастет настолько, что ему станет плевать на мое разрешение, и он будет, как все местные подростки, мотаться к морю без присмотра.

То, что Димка может пропасть, — было самым большим моим кошмаром. Я даже в сад отдала его с трудом и то только потому, что работа преподавателя вуза не позволяла брать с собой ребенка. Со временем я немного успокоилась, но воды по-прежнему боялась и, приходя с Димкой на пляж, не отпускала его от себя ни на минуту. И мне было совершенно плевать, как я выгляжу в глазах других мам.