ушла… Мария здесь!.. Аллах акбар! Да простит меня Всевышний, если действия мои управляются не его рукой!

«Фоккер Таубе» сделал большой разворот над селом и понесся в сторону бредущих башибузуков. Вот они – лохматая, разноплеменная толпа изуверов и грабителей. Людей, у которых вместо сердец – черные, свистящие дыры, вместо душ – гниющее мясо звериных пиров, вместо ума – раздувшееся от алчности волосатое брюхо шайтана. Они повернули головы в сторону приближающегося самолета. Челик рывком достал из ящика связку гранат и рванул чеку. Прицелился прямо по центру группы. Ловите! Глистовый собачий кал! Связка попала в самое яблочко. Рвануло. Во все стороны полетели куски человеческой плоти вместе с черным, перемешанным с грязью снегом. Левое крыло пошло вниз, правое – вверх. Ветер срезался и на секунду, став сжатым и яростным, ударил капитана в правое ухо. Голова резко дернулась в левый бок. А теперь снова вниз. Еще одна связка гранат разорвалась, тряхнув землю так, что закачались деревья. Третья связка – взрывная волна ударила по хвосту, судно покачалось пару секунд в воздухе, но справилось, выровнялось и вновь стало набирать высоту. Челик достал револьвер и стал всматриваться – поднимется кто-то или нет. Поднялись двое. Третий встал, покачался и рухнул. Пятьсот метров, двести, сто. Снижение на сто. Это опасно, капитан. Очень опасно. Плевать. Зато наверняка. Два точных выстрела. Куда попали, пули не видно, но этого им вполне хватит. Челик сделал еще разворот. Поднялся повыше. Посмотрел на свою работу и удовлетворенно качнул головой.

Справа – лагерь Шахина, слева – село, а за ним, прямо над глинистым обрывом, – хижина с едва заметным дымком над крышей. Это для тебя, Мария. Для тебя!

Дверь хижины тяжело отворилась, заваливаясь свободным углом вниз. Вышла стройная рыжеволосая женщина. Она долго смотрела на кружащийся в небе самолет. А потом… а потом подошла к уличному очагу и подняла с земли зеленый камешек.

* * *

Жители села, похоронив убитых родных и соседей, собрались на площади, возле церкви Святой Троицы. Посредине на телеге высилась фигура Василеоса Анфопулоса. Он поднял руку, призывая к тишине:

– Все мы переживаем сейчас невосполнимые утраты! Но потерь будет еще больше, если останемся. Я зову вас с собой. В горы. – Василеос махнул рукой в сторону голубеющего хребта. – Там лагерь турок. В любой момент они придут и отомстят. Даже если мы одолеем этих, то в Амисе находятся еще несколько сотен солдат и жандармов. Нам не справиться со всеми. В горах мы будем лучше защищены и сможем дождаться прихода русской армии. По моим данным, к весне русские возьмут Трапезунд, а значит, к началу лета будут здесь. Нам нужно переждать всего несколько месяцев. Мы возьмем с собой запасы еды и все необходимое для постройки временного жилья. А теперь расходитесь и начинайте собирать вещи. У нас не так много времени.

Неожиданно скрипнула тяжелая церковная дверь. Словно солнечный ветер ударил по глазам Василеоса – это была Мария. Она застыла, скрестив руки перед собой. Ему показалось, что лицо ее излучает какой-то особенный свет, а на губах еле заметно играет улыбка. Он не узнавал ее. Словно стала раскрытым цветком, безмолвно просящим прощения, но при этом переживающим самые счастливые мгновения в своей жизни. Он остро и точно почувствовал, что этим невероятным светом, пробивающимся сквозь кожу, она отпускала его и вместе с тем просила разрешения уйти самой. Все. Теперь они не муж и жена, а просто очень близкие люди. У Василеоса заныло в груди. Он давно хотел этого, но не ожидал, что вместо легкости испытает боль. Впрочем, тяжесть тоже куда-то пропала. Мария сошла с крыльца и свернула за угол церкви. Василеос сделал глубокий вдох, наполняя воздухом грудную клетку. Минуту он смотрел на пустое крыльцо, пытаясь проглотить горьковатый комок, и слушал сердце, которое подсказывало, что он и она все делают правильно. А горечь быстро пройдет, уступая место легкости. Нужно только какое-то время потерпеть. Все рано или поздно проходит. У боли тоже своя отмеренная там, наверху, жизнь.

– Василеос! – вскинул вверх руку Папандреу. – Давай возвратим на место крест. На нем распнули не только Зенона. Нас всех казнили на нем. Пусть он служит нам немым укором за наши слабость и безволие. Пусть напоминает, как погиб Зенон.

– Да, – вдруг сказала жена Папандреу, молчавшая несколько дней.

Василеос посмотрел на лежащий в снежной каше крест, с которого совсем недавно сняли обгоревший труп отца.

– Да, – ответил он, пытаясь сбросить рукой незримые железные тиски на горле. – Только мы поставим его не здесь. А там. – Указательный палец взметнулся и показал на высокую скалу, изогнуто нависшую над долиной. – Пусть все греки издали видят его. Пусть смотрят и не забывают. Никогда не забывают!

Жители села длинной вереницей двинулись в горы по единственной дороге, соединяющей Амис и Каппадокию. Женщины и мужчины, дети и старики. Вместе с людьми двигался шумной рекой скот: козы, овцы, в клетях кудахтали куры, заливисто лаяли собаки. Никого, ни единой души не осталось в селе. Только одинокая хижина на обрывистом берегу Халиса провожала их слабым сизоватым дымком.

Дойдя до крутых ущелий и поросших лесами склонов, они разбили лагерь. Через несколько дней там возник целый город из землянок, лачуг, шалашей и навесов, окруженный невысоким каменным забралом, с наблюдательными вышками, зубцами и бойницами. Впервые в глазах греков отчаяние сменилось волей и упорством. Они приготовились если не отстоять право на жизнь, то хотя бы подороже отдать ее.

* * *

Шахин слышал, как взревел двигатель самолета Ахмета Челика, но не вышел из своей палатки. Он с дрожью в сердце представлял, как гранаты разрывают тела наемников, но оставался лежать на своем месте. И даже когда самолет вновь приземлился в лагере, он не шевельнул пальцем.

– Аелла, Аелла! – повторял он, словно заведенный.

Но девушка, удалившись за ширму, не реагировала на его вязкий, осипший от переживаний голос.

– Не покидай меня в самый суровый мой час. Аллах отвернулся от меня. Судьба посмеялась. Хотя бы ты не оставляй.

Подполковник перевернулся на живот и зарылся лицом в провонявшие сигарным дымом подушки. Потом резко сел. Нервно схватил револьвер и сунул холодное дуло себе в рот… но не выстрелил. А только представил, как умирает. Как тело дергается в конвульсиях, разбрызгивая вокруг сгустки черной крови. Поморщился. Такая смерть явно противоречила его эстетическому духу. Отбросил оружие и снова повалился на подушки. Может, стилетом? Найти ложбину между ребер и вогнать одним движением. Алая струйка потечет по красивому мундиру. И пусть она заплачет над