был также знаком с его учением и его лекциями. Именно это ранило Парацельса до глубины души. Он щедро рассыпал сокровища своих научных изысканий и умозаключений перед людьми, которые отнеслись к ним как к фантастическому бреду, а к нему самому – как к сумасшедшему. Напрасна его умелая забота о больных, напрасны его успешные излечения, его продуманные методы лечения, его новый взгляд на лекарственные препараты, его глубокое уважение к моральному долгу, который он считал равным священному.

Он направил возмущённое обращение в адрес Городского Совета Муниципалитета – не почтительное прошение, а требование принять строгие меры против клевещущих на него:

«Испытывая невыносимые страдания и гневное возмущение, истец видит единственный выход в обращении к членам магистрата с требованием вмешаться, защитить его и помочь ему. Если раньше он молчал в отношении многих присылавшихся ему клеветнических писем, то теперь невозможно терпеливо сносить такую оскорбительную клевету и вопиющее поношение, как это, вывешенное для всеобщего обозрения. Содержание пасквиля свидетельствует о том, что автором является один из его постоянных слушателей. Он и раньше подозревал, что среди них есть те, кто подстрекает и подкупает докторов медицины писать против него письма. Однако теперь он требует официального вызова всего состава слушателей для проверки, чтобы выяснить, кто написал пасквиль, и наказать клеветника так, как он того заслуживает.

Он не ручается, что темперамент не вынудит его сказать или сделать что-либо необдуманное, если он не получит поддержки в этом деле или если продолжатся нападки, вызывающие его гнев. Ни при каких обстоятельствах он не потерпит более таких дерзостей».

«Я изложил вам положение дел, мои взыскательные, здравомыслящие, великодушные господа, которым я вручаю себя с почтительным смирением, ваш покорный слуга,

Теофраст фон Гогенгейм, Доктор медицины и городской врач».

Между строк мы усматриваем негодующее презрение к «взыскательным, здравомыслящим, великодушным господам», которым не хватило ни способности, ни ума, чтобы встать на его сторону. Вместе с письмом он отправил копию пасквиля, чтобы ничего не требовалось запрашивать для рассмотрения его требования.

На людях он всецело владел собой и воздерживался от бранных слов, которые, возможно, были бы для него разрядкой, но за закрытыми дверями он откровенно высказывал своё мнение. «Эти подлые скоты разъярили бы даже голубя». «Мошенники перешли все границы: уж не стать ли мне покорной овечкой? Они, скорее, обратят меня в волка». В кругу друзей он давал волю чувствам и придумывал новые прозвища своим врагам, самыми умеренными из которых были «д-р Простофиля» для врачей и «кухарки-судомойки» для аптекарей. Он продолжал исполнять свои ежедневные обязанности, не теряя присутствия духа, поскольку больные доверяли ему, и его несведущие конкуренты были бессильны отнять у него мастерство или у его пациентов доверие. Бедняки Базеля больше не были обречены пасть жертвой алчности простофили, судомойки и брадобрея. Самая злобная неприязнь не смогла навредить репутации целителя, но смогла сделать худшее.

Случилось так, что в тот критический момент некого состоятельного каноника Кафедрального собора – его звали Лихтенфельс – поразила болезнь, и он предложил сотню гульденов любому, кто вылечит его. Многие брались и терпели неудачу. Католические прелаты старались не иметь никаких дел с Парацельсом, другом базельских реформаторов, пока смерть не дерзнула заглянуть в лицо канонику и не испугалась ни скверного вида, ни скверных отваров, ни молитв. Так что, в конце концов, он послал за Гогенгеймом, который за три дня избавил его от боли и бессонницы. Это было сделано слишком легко, и безобразная история о человеческой неблагодарности неизбежно повторилась. Каноник Лихтенфельс отказался заплатить столько, сколько обещал, и попытался отделаться от своего целителя шестью гульденами и комплиментами, что «в данных обстоятельствах его жизнь оценена наилучшим образом».

Стойкое самообладание Гогенгейма не выдержало оскорбления. Его недовольство было неистовым. Бедным он давал советы и лекарства даром, но считал обязательным получить гонорар от состоятельного священнослужителя. Поэтому он апеллировал к базельскому суду, каким бы он там ни был. Суд отказался признать юридическую силу обещания Лихтенфельса и узаконил шесть гульденов как достаточный гонорар за визиты и лечение.

Эта непристойно грубая ошибка правосудия, случившаяся вскоре после появления пасквиля, уничтожила последние остатки осмотрительности Гогенгейма. Он был оскорблён со всех сторон. Его моральные качества, его знания, его опыт подверглись осмеянию со стороны глупцов; члены магистрата не оправдали надежд в отмщении за него; судьи предали и оскорбили его. Терпеть такое он более не мог: он будет платить им той же монетой. Он написал «листовку», в которой выговорился в адрес судей за их постыдное решение и дал выход своему гневу и презрению:

«Откуда им знать полезность лекарственных средств? Их средства направлены на очернение врача. Случись больному вылечиться, они, безусловно, прикажут ему не платить за лечение, потому что больной и судья относятся к целительству, как к сапожному делу».

Мы не находим никакой клеветы в этих объективных критических суждениях, но, по всей видимости, впечатлительные души базельских судей сочли себя пострадавшими, и посему были отданы распоряжения схватить Парацельса и заточить его в тюрьму. Город был охвачен волнением. Его враги ликовали. Было решено, что его следует объявить вне закона и сослать на остров на озере Люцерн. Друзья тайно предупредили его, и ночью он покинул Базель. Это было в начале 1528 года. Месть шла за ним по пятам, и она была крута.

По мнению Браунинга, мнимая болезнь каноника Лихтенфельса была частью злостного замысла, чтобы вызвать гнев Парацельса, и это, к сожалению, слишком вероятно. Поэт вкладывает в уста Гогенгейма возможный вариант всего эпизода его профессиональной жизни в Базеле:

Во времена, когда я был угоден и нужен, чтобы превзойти

Шутов, что мечутся бесцельно в прыжках нелепых на моём пути,

Заслуживал несчётно я похвал.

Но никому ещё не удавалось сдержать в себе натуры

глупой слабость.

И бесы жалкие, сбиваясь в толпы, бранясь, толкаясь и пыхтя,

Сплошной стеною окружают – и это ради одного меня!

К ним изначально чувства добрые питая, как поступать

и подобает,

И никогда не оставляя своих намерений благих,

Я лишь добавил уваженья, сочувствия и веры в них.

И я решил свой долг исполнить: учить их, но не удивлять,

В них дух познания пробудить, с ним истину искать и находить.

Поистине, такими те посулы были, когда меня вы пригласили!

Пред войском супротивным, негодуя, я зло решил пресечь

И отделил я «плевелы от зёрен», чтобы оставшихся сберечь.

Как вдруг!