на Парацельса после его возвращения. Принимая во внимание обычаи швейцарского и немецкого бюргерства как в те времена, так и в нынешние, их употребление вина и пива по каждому пустячному поводу, это был как раз тот случай, когда «говорил горшку котелок: уж больно ты чёрен, дружок». И в наши дни невозможно представить себе банкет, будь то в Цюрихе или в Базеле, без высоких пивных кружек и ломтиков поджаренного на огне хлеба, а в XVI веке пиры были столь же популярны. Нашим монархам Тюдорам не ставилось в упрёк, что они могли осушить кувшин пенистого эля, а combibones Парацельса были так же привычны к более слабому пивному напитку своих кантонов, как члены английской королевской семьи к крепкому октябрьскому элю. Но это был удобный случай опозорить его, а пьяницы с удовольствием подталкивали к этому своих врагов.

Несвоевременная смерть усилила протестные проявления. Внезапно от апоплексического удара умер Фробен, которого Гогенгейм лечил более чем за год до этого; и „doctorculi“ возликовали: пациенты Теофраста гибнут с той же частотой, с какой это происходит у них; не приходится сомневаться, что его настойки оказались слишком сильными. Преследования приняли новый, ещё более постыдный характер. Удар, случившийся с Фробеном, был спровоцирован путешествием верхом на книжную ярмарку во Франкфурт, которое тот предпринял вопреки совету Гогенгейма. Но оно отвечало цели его клеветников, которые презирали истину как нерадивую служанку. К его дому подбрасывались оскорбительные анонимные письма, обвинявшие его самого и его лекарства в убийстве. Одно из них упоминало его «благословенную настойку опия», рецепт которой его недруги безуспешно пытались выкрасть. Как он сам говорил, он «скорее посмеялся бы над ними, чем рыкнул на них, если бы они не дискредитировали и не оклеветали основу его искусства врачевания и не попытались бы избавиться от него».

Он боролся за комплекс идей, его метод, оплаченный так дорого, в значимости которого он был убеждён, ради которого он восстал один против всего общества.

Его враги превзошли себя одним воскресным утром, когда на двери Кафедрального Собора, церквей Св. Мартина и Св. Петра и на дверь новой Биржи они прикрепили некий документ, составленный на превосходной латыни и подававшийся как письмо от тени Галена. У некоторых членов этого племени было в обычае садиться внизу, прямо у рабочего стола Гогенгейма в Университете, делать записи его выпадов против Галена и Авиценны и регистрировать его колкие замечания в адрес всей шутовской братии врачевателей в Базеле. Эти люди были доверенными лицами его врагов и сочинили этот пасквиль. В переводе он звучит примерно так:

ГАЛЕН ИЗ ПРЕИСПОДНЕЙ

ТЕНЬ ГАЛЕНА ПРОТИВ ТЕОФРАСТА, ИЛИ, СКОРЕЕ, КАКОФРАСТА[113]

Эй, ты, который оскверняет труды мои, и славу,

и имя – истины оплот.

Ужель и вправду ты считаешь, что я болтливый идиот?

Твердишь, что не познал я ни на гран преславный опыт Махаона[114], И что в попытке овладеть им я не обрёл его короны.

Терпеть не в силах боле! Ужель мне не известен рецепт

настоек лучших?

Вот лук, чеснок, морозник, дерев целебных кущи —

Прекрасно я их знаю, и на тебя, заблудшего, морозник насылаю,

Как средство от испорченных мозгов, благое для таких вот дураков,

А, может, и совсем безмозглых! Излечит он безумцев злостных.

Подействует пусть он, как и другие средства,

То правда! Я не понимаю речей твоих хвастливых, безрассудных,

Мне не известно, кто такой Ares[115],

И что там может Yliadus[116] – какой в нём интерес?

Не пробовал твоих тинктур и пойла неземного наразвес,

Что Taphneus[117] послал тебе с небес.

Мне не известно, кто такой Archeus[118], иль, скажем попросту, Архей,

Он для тебя хранитель всех вещей,

Всего живого дух – а без него бы свет потух!

Всей Африке вовеки не собрать

Таких зловещих тварей немыслимую рать.

И ты ещё, глупец нелепый, вступаешь в пререкания со мной!

Тебя торопит зуд боренья, ты в ярости безумной рвёшься в бой,

Спешишь опробовать ты в ярости оружие своё.

И это ты, который издать бы звука не дерзнул,

Когда бы Вендолин[119] тебя резонно упрекнул?

И я рискну задать вопрос: уже ли знанием возрос

Талант, достойный супостата,

Чтобы горшок помойный Гиппократа

Тебе доверить выносить? Ты даже в этом неугоден.

Я не уверен, будешь ли ты годен

Моим хавроньям корм задать иль их на выпас выгонять?

И что за руки у тебя? А может и не руки вовсе?

И как ты сделал их? Уж не из перьев ли, что ворон обронил?

Прочти и помни: твой триумф,

Увы, ничем не обеспечен. Он преходящ и скоротечен.

И вскоре ты утратишь всё, что принесло тебе враньё.

Прочёл всю правду? Знай же, что лишишься ты всего,

что лживыми речами приобрёл.

За все свои дела, мошенник, наказан будешь нищетой.

Ответишь чем, безумства пленник,

Когда каков ты есть на деле плут узнают повсеместно,

Совет благой даю тебе, злодею: повеситься б тебе с петлёй на шее.

Послушать только его речи! Он говорит: «Жизнь наша вечна,

Поскольку тело, в коем должно пребывать,

всегда мы можем поменять.

А коли не сработает обман, другую выдумку подкину:

что-нибудь иное:

Что если отыщу повторную Афину[120]?

А может всему свету обновление обещать?

Как много тех, кто мне внимает, но ни один не понимает,

Что этим я хочу сказать.

Закон Стигийский[121] запрещает с тобою мне беседы разводить,

Да и тебе, пожалуй, на сегодня хватит, чтоб это всё переварить!

Читай, мой друг. Довольно на сегодня,

Привет тебе из Преисподней (приложение 3).

«Злобное и непристойное измышление» – так характеризует д-р Юлиус Гартманн этот пасквиль и называет его публичным надругательством над честью глубоко оскорблённого человека. Несмотря на то, что его трусливые враги придерживались тактики анонимных клеветнических выпадов, он не опускался до отмщения тем же. Но в этом пасквиле они в своих нападках зашли слишком далеко. Здесь потрудились не цирюльники и не банщики. У аптекарей не хватило бы знаний придумать такое. Он явно составлен одним из врачей, который разбирался в латыни и