во всем должен был перещеголять меня, добиться в несколько раз большего, и в отношении каждого этапа твоего пути нетрудно было сделать оценку, двигаешься ли ты согласно адекватному плану. Может быть, тебе стоило выбрать другое, карьеру адвоката или гольфиста. Но ты никогда не говорил об этом. Ты довел до того, что мог разрешить свое положение лишь резким уходом. Неужели нельзя было предупредить такую ситуацию?

А.: Смена деятельности ничего бы не решила. Если только я с ранних лет не выбрал бы такое дело, которое увлекало бы меня настолько, что я ничего не видел бы в этой жизни, кроме занятия этим делом. Но на самом деле никто не мог прописать мне способа предупредить то, что со мной в итоге случилось. Многие люди живут, соприкасаясь при этом с законами окружающего мира еще плотнее, чем соприкасался я. Но с ними не происходит того же, что произошло со мной. Поэтому причиной моего ухода стоит, пожалуй, считать мою особенную ментальность. В этом некого винить. Я родился с ней. Как некого было бы винить, если я родился бы с шестью пальцами на одной руке.

З.: Что ни говори, но мы все будем считать это своей ошибкой.

А.: Да, это еще чего доброго заставит вас начать бережливее относиться друг к другу. Но не надо. За мной не последует кто‑либо из тех, кого вы знаете. Это исключено. Они все отдают себе отчет в том, какие выгоды может дать им обстановка, в которой они находятся.

З.: Все ты про одно и то же. А я помню, ты рассказывал мне, как фантазируешь о нашей будущей семейной жизни, о том, какие у нас будут дети, чем мы будем заниматься вместе, когда станем старше. И мне было интересно тебя слушать. Со многим я была согласна. Вот только ничего из того, что ты мне рассказывал, не воплотится теперь. Тебе вдруг резко стало наплевать на это.

А.: Сделаю одно признание. Я видел перед собой множество путей, и тебе оглашал только тот, о котором тебе было интересно услышать. А путь, который в итоге выбрал, – я не думал о нем вовсе. О нем и не нужно было думать, не нужно было его планировать. Встав на него, я начал чувствовать себя естественно, как зверь посреди леса, хотя ничего вокруг не было мне известно, хотя я не мог предвидеть, что ждет меня через шаг или два. Теперь я ни разу не описываю именно такой вариант своего будущего, о котором захочет услышать человек, с которым я разговариваю в конкретный момент времени.

З.: Так и не нужно ни под кого подстраиваться. Мы не просим тебя об этом. Нужно просто твое присутствие.

А.: Говоря так, ты обманываешь саму себя. Потому что, если я появлюсь перед тобой просто ради того, чтобы быть перед тобой, ты обнаружишь: я стал совсем чужим человеком – таким, какой я не нужен тебе совсем. Ты должна понимать это.

З.: Я вижу, дальше объясняться бессмысленно. Я потеряла то, что изначально неспособна была удержать. Моя ошибка, что я не понимала этого с самого начала и позволила себе потратить время впустую.

О.: Но ты же отдаешь себе отчет в том, что были люди, под которых ты не должен был никогда подстраиваться? Вспоминаешь ли ты о матери?

А.: Да, конечно. Если ты клонишь к тому, что мне стоило бы испытывать вину перед ней, то с этим я не спорю. Но бывает, что человеку приходится платить за что‑то огромную цену в этой жизни, и я как раз эту огромную цену заплатил. Но это не чтобы создать себе какие‑то особенные условия. То, что я делаю, имеет значимость намного бóльшую, чем я сам, вместе с тем я и не использую это для собственных выгод.

О.: Какое это отношение имеет к твоей матери, к ее боли?

А.: Любого человека жизнь в определенный момент может подтолкнуть пойти на жертву. На какую жертву и кого именно – этого не предугадаешь. Это как падение метеорита на голову. Да, эта жертва может самым жестоким образом отразиться на его близких. Со стороны кажется, что человек мог бы избежать этого, но на самом деле – ничего подобного. Ни у кого из нас нет выбора. Как бы мне ни было жаль маму, вынужден признать, что сочетание моей врожденной ментальности, накопленных мной впечатлений от жизни и череды внутренних вспышек, перевернувших мой мир, привели к тому, что она не знает, где я теперь, а я ничего не знаю о том, что она чувствует сейчас. Но, повторюсь, пути обратно быть не может.

О.: Ты не человек. Ты превратился то ли в чудовище, то ли в бесчувственную машину. Я уже не хочу видеть в тебе своего сына. Единственная причина, из-за которой я еще могу желать встретиться с тобой, – это сказать тебе в лицо, что ты не стал бы более вероломным предателем, какой ты есть сейчас, приведи ты даже к нам в дом наших самых злостных врагов. Всё остальное, что касается тебя, пусть канет в забытье.

З.: Всё остальное, что касается тебя, пусть больше никогда не напоминает о себе.

На этом они умолкли. Утром Андрей сжег начатую картину.

8

Спустя неделю Андрей снова стал работать с высокой продуктивностью. Без сильного напряжения ему удалось подготовить картины для двух новых выставок, также прошедших очень успешно. По неизвестной причине Иннокентий полностью перестал контактировать с ним, так что новости об оценке публикой его полотен Андрей узнавал от Лидии, которая безучастно передавала ему сообщения от заказчика. Благодаря ей Андрей узнавал, как Иннокентий комментирует его работы, какими хочет видеть будущие полотна. Впрочем, относительно и первого, и второго Иннокентий начинал высказывать все более однообразные утверждения: новые картины Андрея непременно удостаивались похвалы за неповторимое качество работы, и выбор тем, стилистики и эмоционального окраса для следующих полотен Иннокентий целиком отдавал на откуп автору, прося лишь не сбавлять градус авангардизма. В глазах Андрея заказчик все меньше ассоциировался с реальным человеком. Словно он был теперь не больше чем голос в чужом телефоне, объект массы пересудов, персонаж новостей о культуре, выражающий себя в рамках крайне примитивного и узкого собрания шаблонов.

С определенного момента Андрей начал делать наибольший упор на изображении сложных полиморфных структур и пестрящих гармоний, все сильнее увлекался построением композиций то ли предельно анахроничных, то ли провозглашающих единство, закольцованность времен. На одной из картин он