тех пор немало лет, но и до сих пор я не могу догадаться, почему же все окончилось благополучно? Мы и скабрировали до тех пор, пока не падали на хвост, мы и на крылья скользили, переходили в пике и в отрицательный угол… Я выключал мотор и быстро выравнивал машину.

Попробуйте-ка проделать эти штучки на «Парасоле»!

Хмель вылетел при подходе к Казани.

Планировали и сели отвратительно: с козлом и со сносом. Шасси выдержали.

При посадке мы обнаружили, что на нас и ремни не застегнуты…

Вот вам и пример из моей практики. Да, нет машины лучше «Фарсаля»!

А Варя?

Я больше ее и не видел…

В Казани меня ждал приказ командира: срочно выехать на фронт.

Я написал отчаянное письмо.

Сначала мы переписывались, а потом началась политическая чехарда, перевороты, недовороты и отступления, и я не скоро, мучительно примирился с мыслью, что Варя для меня потеряна.

Так разве иной раз вдруг замрет сердце, точно шпагой проткнутое. И настроение такое, знаете, как в песне поется: «Свету Божьему, солнцу не рад».

НАРКОЗ

Летчика Брянского попросили пройти в зал и обождать.

В тот зал, где неделю назад он впервые украдкой поцеловал свою Верочку. Свою? Ну конечно – она тоже сказала ему, что любит его, и любит давно, глубоко, до слез… Так и сказала.

А сейчас он ждет отца Верочки. который должен сказать ему – да или нет.

В зеркале над камином он увидел, как распахнулись тяжелые портьеры, и в зал вошел высокий, плотный человек, от которого зависела его судьба.

– Здравствуйте…

– Николай Степанович, – подсказал Брянский.

– Ну, какой вы – Николай Степанович, просто – Коля. Уж простите. Здравствуйте, здравствуйте! Вот, садитесь сюда, вот вам курительный ящик. Ну-с, получил от вас письмо, обстоятельное такое, деловитое. Сразу видно, что вы не ветрогон, который втихомолку совращает наивных девиц, а потом – ищи-свищи. Так вы пишете, что окончили Екатеринбургский горный? Сколько же вам лет?

– С небольшим двадцать четыре.

– Как это вы успели?

– Семнадцати с половиной лет я окончил с медалью Астраханское реальное училище, в июне же держал экстерном латынь при гимназии и осенью того же года выдержал конкурсный экзамен.

– Диплом при вас? Разрешите-ка взглянуть.

– Пожалуйста.

– Вы не подумайте, что я вам не доверяю, просто – так. Так-с, так-с, в порядке. Ну-с, слушайте. Род Брянских мне хорошо известен. Соседи мы. Хорошая, здоровая ветвь. Большая честь породниться со славной фамилией. Из бумаг видно, что ваша голова работает. Но?!

Он поднялся, взял из ящика сигару, обрезал ее, чиркнул спичкой и медленно раскурил.

– Но? Вы – летчик. Вера у меня единственная. В ней все мои надежды и утешение. А вы сегодня – живы, завтра – мертвы. Не хочу я, чтобы она ежесекундно болела за вас душой и сердцем. И вот мой наказ: подавайте рапорт о переводе в железнодорожный батальон, в саперный или в тяжелую артиллерию. Тогда я согласен. А иначе – ни-ни! Хотя летчик – человек конченый. Авиация – это наркоз. Есть у меня знакомый из рода Мценских. В самом начале войны сбил его немецкий летчик. Упал, сломал позвоночный столб и перенес трепанацию черепа. С тех пор трясет головой, ровно от мух отбояривается. Казалось бы, должен бы был бояться аэроплана, так нет: лезет при первой возможности в машину. Сядет в нее – и моментально преображается. И грудь колесом, и голова не трясется. Летает как сокол, а как вылезет – опять сгибается в три погибели и опять начинает головой потряхивать. Дивные дела! Так вот – мое последнее слово. Переведетесь – приезжайте сюда, обручитесь, а кончится война – честным пирком и за свадебку. Понравились вы мне, хотел бы я такого сынка под старость лет. Ну, ну! Привет вашим родителям. До свидания.

Брянский, шатаясь, вышел из зала, прошел ряд гостиных и в одной увидел стоявшую у окна Верочку.

Она прислонилась головкой к стеклу и смотрела в сад невидящими глазами. Услышав шаги, повернулась.

У Брянского оборвалось что-то внутри, когда он увидел ее заплаканные глаза. Он подбежал к ней, начал целовать ее ладони, глаза, подбородок, по которому катились крупные слезы, косу, волосы. Верочка, прижавшись к его плечу, беззвучно плакала.

– Я все слышала! – подняла она свое лицо.

– Боже мой! – Брянский сам еле сдерживался. Он готов был на все: бросить авиацию, быть дезертиром, все, что угодно, только бы смотреть без конца в ее чудные глазки и чувствовать ее прикосновение.

– Я завтра же, с вечерним пароходом, еду в Казань и немедленно подаю рапорт. Через неделю буду здесь. Завтра в пять вечера я жду тебя в саду на обычном месте. Ты придешь проститься?

– Да, конечно. Во сколько уходит пароход?

– В девять.

* * *

На другой день с утра шел дождь.

В половине пятого, когда Брянский перепрыгивал через забор в сал, он увидел у ворот усадьбы запряженные двумя лошадьми дрожки.

Верочка ждала его и шла навстречу.

– Коля!

– Что, родная моя?

– Я боялась, что ты не придешь раньше. Мы с папой сейчас уезжаем в Елабугу. Вернемся только завтра. Говорила с ним о тебе, плакала. Ничего не вышло. Он на редкость упрям. Тебя, Коля, можно спросить?

– Да, о чем угодно.

– Ты веришь в возможность перевода?

– Я убежден! Я сам поеду к генералу Сандецкому, буду просить, умолять, заклинать, проклинать, но своего добьюсь.

– Милый, милый.

– Вера, богиня моя! Ты моя?

– Да, да…

Она ушла…

Еще были видны следы ее крохотных ножек на тропинке, калитка сада осталась полураспахнутой, и самый воздух, казалось, был насыщен ею, но ее не было, она ушла.

Шел дождь. Мелкий, седой, бесконечный.

Так тяжело было на душе, так тоскливо; где-то пело в душе о конченной воздушной сказке, так сиротливо было оставаться одному в пустом, заглохшем саду с тропинками, украшенными упавшими и увядшими листьями. Хотелось бежать куда-то далеко-далеко и забыться надолго, навсегда.

Разве можно спокойно созерцать картину погруженного в сон сада, когда идет вот такой дождь, когда мокрые деревья теряют свои осенние листья и сердце щемит от недоброго предчувствия?

Брянский медленными шагами побрел вглубь сада, к реке – не по аллее, а прямо по мокрой траве. Береза, за которую ухватился он, сбросила на его непокрытую голову холодные капли. Сапоги промокли и вязли в листве, но он брел, не разбирая дороги, по кустарникам и лужам.

На берегу реки он остановился.

Глазам его представилась грустная картина.

Мокрые ивы печально склоняли над водою свои отяжелевшие ветви; камыш и водоросли слегка шелестели, засыпая; прозрачные воды безмолвно