одного идиота, который сам налетел на мой пулемет, и не успел я взглянуть ему в физиономию, как «Фоккер» камнем повалился вниз.

Только три!

Мы кружимся в танце, угощая друг друга свинцом при удобном случае. Пулемет мой накалился, и ему необходимо дать передышку.

Враз, как по сигналу, «Фоккеры» накидываются на меня. Мой бедный «Виккерс» получает массу пробоин; летят куски дерева, клочья перкали, и я погибаю.

Но жить хочется перед смертью. С невыразимой злобой набрасываюсь я на хвостового противника и пускаю в ход пулемет.

Та, та… и пулемет заело. Ура! «Фоккер» валится!

Только два!!

Я дергаю гашетку. Пулемет молчит.

Только два! Только два! Я дергаю гашетку, дергаю, дергаю… только два, только два… дергаю, дергаю…

Теперь гроб – думаю. А пули все чаще и чаще впиваются в тело «Виккерса». Перебит левый элерон, плохо слушается руль поворота, сильно хлопнула простреленная камера колеса.

Как бы не догадались, что пулемет остановился.

«Все равно пропал», – подумал я и решился на последнее средство. Демонстративно взмахнув вверх руками, я, якобы убитый, наклоняюсь лицом в кабинку.

Не управляемый, аппарат взмыл кверху и, скользнув на крыло, начал падать вниз.

Пулеметная стрельба сразу прекратилась, загремели орудийные выстрелы. Я осторожно поднял голову и взглянул на альтиметр – шестьсот метров. Выключив мотор, я вывел машину из штопора, перевел в пике и на высоте двухсот метров выровнял аппарат. Обессиленный и утомленный переживаниями, я не дотянул до аэродрома и сел в обозе второго разряда.

Ко мне бежали, меня поздравляли, но я смутно понимал, о чем они говорили и спрашивали.

Налив стакан коньяку, выпил его залпом. Затем, растянувшись на траве, заснул богатырским сном.

Проснулся я поздно вечером и увидел вокруг себя толпу военных, которые с любопытством разглядывали меня. Из расспросов выяснилось, что Махлапу с обгоревшим лицом и руками благополучно коснулся земли, и едва выпрыгнул из кабины, как взорвался бензиновый бак.

Один унтер-офицер рассказывал, как Махлапу, с трудом открыв глаза, начал снимать с пальцев обгоревшую кожу, как перчатки, а когда ему накладывали на лицо и руки бинты, он шутил, говоря, что сейчас, наверное, прекрасно выглядит.

Доктор осмотрел меня и по телефону передал в отряд о состоянии здоровья.

На броневике я приехал в отряд, явился к командиру, доложил о происшедшем и после доклада с тяжелым сердцем вошел в свою палатку.

Махлапу лежал на своей койке укутанный, весь перебинтованный и в бреду бессвязно шептал что-то.

В ногах у него сидела сестра-монахиня, а со стола прямо в глаза мне, улыбаясь, смотрела пышная красавица, которая была где-то далеко отсюда и которая ничего не знала.

* * *

Дни шли.

Шли бои за боями. Уже многих моих соратников не стало в живых, новые люди приходили на смену погибшим, и даже сам командир, сбитый в последнем бою, метался в агонии, а судьба щадила меня, и я почему-то оставался цел.

Махлапу медленно поправлялся.

Как-то вечером пришел к нам доктор и сказал, что повязки можно снять. Он начал ловко разматывать бинты. Чем больше он снимал их, тем тяжелее становилось у меня на душе. Я боялся найти своего друга изуродованным.

Быстро схватив стоявшее на столе зеркало, я бросил его под подушку. Доктор, покончив с головой, начал освобождать руки.

Я скосил глаза в сторону и взглянул на Махлапу.

Боже! Со спазмами в горле я вылетел из палатки и долго бродил в потемках по аэродрому. Подготовив себя к предстоящему разговору, я вернулся.

Махлапу, закинув за голову руки, лежал на койке, а Семен расставлял на столе стаканы.

Услышав мои шаги, Махлапу приподнялся и сел.

Я старался не смотреть на него, искал книгу, которой у меня никогда не было, рассматривал на свет цвет кофе и всеми силами старался отсрочить страшную минуту, но она подошла вскоре, и Махлапу спросил:

– Как я выгляжу?

Мне ничего не оставалось делать, как равнодушно взглянуть ему в глаза.

Был я раньше хорошим артистом и прекрасно мог разыгрывать роли демонически-невозмутимых и спокойно-безразличных людей, но здесь опозорился: я поперхнулся кофе, предательская слеза (ах, каналья) показалась на ресницах, и, закашлявшись, я нагнулся, чтобы свет не падал мне в лицо. Начал говорить неестественно громко:

– Ну и кофе! Вот безобразие, спалил все горло, – и тому подобную чушь.

В это время Семен (четвертовать бы тебя, подлеца) оправляя мои подушки, с торжеством извлек зеркало и, подавая его Махлапу, сказал:

– Вон-от.

«На кол бы тебя за „вон-от”», – подумал я и поднялся.

Махлапу сосредоточенно долго рассматривал себя в зеркало и, отдавая его Семену, произнес:

– Да, вид неважный.

А вид был не неважный, а кошмарный: вместо подбородка – рубец, вместо правого уха – рубец, вместо губ – рубцы, нос – рубец, брови – рубцы. Ни ресниц, ни бровей, и вместо волнистых волос головы – сплошная отвратительная язва. И лицо, и вся голова без кожи раза в полтора больше естественной величины от опухоли.

Он поднял кисти рук и с трудом начал сгибать фаланги. Не пальцы, а какие-то зелено-черные щупальца, которыми уже не придется играть на скрипке. Представляете, какое у нас было настроение.

Разговор не клеился, и мы легли спать.

А ночью, почему-то проснувшись, я увидел Махлапу сидящим на койке. В ногах у него стояло зеркало. В одной руке он держал свечу, а в другой – горящую карточку своей невесты.

В этот момент Махлапу прощался со счастьем, с надеждой на светлое будущее; прощался со всем, что есть в жизни светлого и хорошего.

Он – урод, и жизни для него нет.

* * *

Рано утром следующего дня между главным врачом и Махлапу произошел короткий разговор:

– В отпуск я не поеду.

– Почему?

– Хочу летать.

– Сначала необходим трехмесячный отпуск, иначе – невозможно.

– Возможно!

– Это будет противоестественно и даже противозаконно.

– А я так хочу!

Доктор понял, пожал плечами и, раскланявшись, ушел.

Махлапу снял телефонную трубку и, вызвав номер, сказал:

– Летчик Махлапу. Сообщайте немедленно, как только увидите где-либо неприятельский самолет.

Затем переменил штепсель и крикнул:

– Дежурный моторист, «Ньюпорт» на старт!

* * *

Эту неделю Махлапу летал, как никогда.

Он взорвал бронепоезд, разбил два 42-сантиметровых орудия, несколько трех– и шестидюймовых батарей, спалил две наблюдательские колбасы, сжег ангары и аппараты на аэродроме противника и из трех воздушных боев выходил победителем.

Он щедро разбрасывал бомбы, расходовал колоссальное количество стрел, зажигательных снарядов и ракет и всегда возвращался с расстрелянными до конца пулеметными лентами.

Из-за него нам часто приходилось менять аэродромы и перетаскиваться с места на место, так как обозленные германцы