прожил, сколько пережил. Амурчики разные, романчики… Все это с меня как с гуся вода стекало. Так и жил я, как Калистрат, – припеваючи.

А тут в Казани я случайно встретил одну девушку… Оканчивала она Мариинскую гимназию, в девятом педагогическом училась…

До встречи с нею тосковал я смертно. Знакомых – ни души. Аэродром – рядом с архиерейской дачей, в нескольких верстах от города. А город, несмотря на мое почти двухмесячное пребывание в нем, не привлекал меня к себе ничем. Я уже думал, что скучнее Казани нет ничего на свете, как в памятный для меня вечер я вдруг переменил свое мнение.

После полетов, часов в пять вечера, я вышел прогуляться по Казани. Побродил по Воскресенской улице, по Проломной, которую почти четыреста лет тому назад взрывал Иоанн Грозный, полюбовался на знаменитую башню Сююм-беки и пошел куда глаза глядят.

Сколько времени блуждал я по городу – не помню. Начал ориентироваться около небольшой Владимирской церкви. И опять не помню, почему я зашел туда.

Старички, старушки… иконы, свечи… запах ладана. На фронте я отвык от всего этого.

Вспомнил, что была первая неделя Великого поста. Дай, думаю, замолю свою окаянную душу. Басурман я стал форменный.

Купил свечу. Только было сделал шаг к иконе – и остановился как вкопанный… Вам, конечно, смешно. Прошел, дескать, век сентиментализма. Скажите, что я-де отсталый человек… Эх, господа, не в этом дело! Причем тут сентиментальность, когда сердце мое сжалось и как будто остановилось, хотя я – человек бывалый.

Как сейчас помню, рядом со мной стояла какая-то старушка и за ней просто одетая в гимназический костюм с черными нарукавниками – девушка.

Взглянул я мельком на ее профиль и обомлел…

Много в русском языке слов и имен прилагательных, но, к сожалению, ничего нельзя было применить в данном случае. Вы представляете… это была… как бы это выразить вам? Да нет таких слов ни на одном языке мира, чтобы можно было обрисовать это чудное видение… Вот именно, как сказано у Пушкина, – чудное «мимолетное виденье», «гений чистой красоты»…

Я остолбенел в буквальном значении этого слова. Ни Грез, ни сам Пракситель не могли бы создать чего-либо подобного.

Почувствовала ли она мой взгляд или просто случайно, но она обернулась и открыто посмотрела на меня. Взглянула просто и равнодушно, как если бы вместо меня стоял монах или мой сосед – столетний старик.

А я, боевой офицер, почувствовал, как загорелись от ее взгляда мои щеки. И стоял я в церкви как басурман и не отводил от нее взгляда.

Временами она посматривала на меня. Сначала равнодушно, затем внимательно, а под конец службы и удивленно. Как в тумане стоял я и любовался ею. И не заметил, как окончилась служба, потушили свечи и толпа направилась к выходу.

Я видел только ее… Боже, какая она милая, какая сказочная красавица!

Старушка и она пошли к выходу. На паперти невольно пришлось остановиться. Погода переменилась, хлестал дождь, снег стал рыхлым, и проталинки превратились в топкие лужицы.

Мне представился единственный возможный случай познакомиться, и я им воспользовался: просто подошел к ним и предложил довезти их до дома на извозчике. Они согласились.

Радостно я начал месить грязь и мокрый снег, разыскивая извозчика, и, к счастью, вскоре нашел.

Минут через двадцать мы подъехали к их дому. Старушка предложила мне зайти к ним – отогреться и выпить стакан чаю. Я, конечно, не отказался…

Вот, я рассказываю вам о давнем случае, канувшем в безвозвратную вечность, а у самого сердце готово разорваться. Свежая, непонятная какая-то боль и великая тоска!..

Чистенькая, в кружевах, гостиная, круглый стол, белоснежная скатерть, кресла в чехлах… Как сейчас все это вижу… Лампа под большим голубым абажуром, лицо старушки в чепчике и необычайно прелестное, полное молодости, здоровья и ослепительной красоты лицо гимназистки. Трогательный рисунок рта, пухленькие, еще детские губы, классический овал лица, ямочки на щеках и серо-голубые глаза – глубокие, прозрачные, как волшебный мираж, как плод упоительной фантазии…

Побыл я у них столько, сколько по штату нашему брату полагается, и с превеликим трудом заставил себя распроститься с моими милыми знакомыми.

Бабушку звали Александрой Николаевной, а ее Варей…

Дальше потекли золотые дни… Вместе ходили в церковь, вместе говели и причащались на третьей неделе…

Да, господа, эго была единственная светлая пора в моей уродливо-безобразной жизни!

Потом они уехали – и бабушка, и Варя – к себе в Арск. По тракту до Арска насчитывалось от Казани несколько десятков верст.

Помню серый день, когда я усаживал их в бричку. Прежде чем надеть на Варю доху, я бессознательно сжал и поцеловал ее крохотную ручонку. Она наклонила стыдливо вспыхнувшее лицо, и длинные ресницы закрыли синеву ее глаз.

Они уехали…

Как в потемках жил я без Вари. Шлялся бесцельно по всему городу и всегда останавливался около Владимирской церкви и дома, где они жили. Писал Варе по два, по три письма в день, писал на десяти листах и – нередко получал ответы. Хорошие такие, милые, наивные…

Однажды до того размечтался, что не заметил грозного генерала Сандецкого…

– С фронта? – сурово спросил меня командующий округом, увидя мой красный темляк.

– Так точно, ваше высокопревосходительство! Седьмого корпуса военный летчик штабс-капитан О.

– Красный темляк спас вас от гауптвахты! – более миролюбиво проворчал генерал, удаляясь.

Я был на седьмом небе и от письма Вари, и от генерала Сандецкого, и от красного темляка. Скорее бы Пасха! Скорее бы закончились пасхальные каникулы!

Летать было невозможно – аэродром превратился в сплошную лужу, и мы были предоставлены самим себе.

Потекли тягучие, медленные дни.

На Страстной неделе мой командир передал мне отряд во временное командование и срочно выехал в Оренбург. Я умирал от тоски.

И вот однажды, в одну из бессонных ночей, я написал Варе письмо… Написал все, что я пережил здесь без нее, что передумал, и в конце без всяких предисловий объяснился ей в любви.

Вам, пропитанным реализмом, может быть, и смешно мое внезапное объяснение, но вы поняли бы меня и согласились бы со мною, если бы хотя раз посмотрели на мою Варю…

Письмо было, конечно, пространное. И не понимал я, что и как писал. Вышло горячо и убедительно, ровно не чернилами я писал письмо, я кровью своего сердца.

Подождал ответа два дня – ничего нет…

Три, четыре, пять дней… Ни звука!

Пасху встретили в городе у генерала Файдыша. Соседи мои и чокались, и выпивали, и веселились, а я за праздничным столом сидел как на похоронах. И чем