снаряжали против нас воздушные эскадрильи, против которых мы отбивались и артиллерией, и пулеметами. Скоро, буквально выражаясь, нам нечем было дышать: не проходило утра, вечера или ночи, чтобы нас не отыскивали противники и не бомбили.

Одиночные машины, следя за нами, летали по всем направлениям, и скрываться было почти невозможно.

Уроны, правда, были одинаковы как с той, так и с другой стороны, но я видел, что при постоянных боях и ночных тревогах люди быстро изнашиваются, становятся апатичными, вяло учитывают выигрышное положение, словом, притупляются боевые качества.

С Махлапу происходило обратное явление: он, казалось, в каждом полете, в каждом бою черпал новые и новые силы.

Он издевался над своей жизнью, искал смерти и не находил. Десятки раз он бывал в критических положениях, но выходил из них безболезненно и снова предпринимал рискованные нападения.

В результате его, если можно так выразиться, смертеискания, я, как временно исполняющий должность командира отряда, был вызван в штаб корпуса и стоял перед генералом.

– Чем вы объясните мне? Это же ненормальное явление! Ведь он – сумасшедший! Он летит на высоте двух сажен над немецкими окопами, не поперек, а вдоль фронта, заметьте, и бьет из пулемета. Разве можно рисковать такими людьми?

– Исключительное и безнадежное стечение обстоятельств, ваше превосходительство, – ответил я и подробно рассказал генералу все, что знал о Махлапу.

Вдумчивый полководец, взявшись за подбородок, склонил свою седую голову и долго молча размышлял, опустив глаза. Потом он встал и спросил:

– Так он – форменный урод? Обезображен, говорите?

– Обезображен, ваше превосходительство.

– И, думаете, никакие разговоры и вмешательства не помогут?

– Сомневаюсь, ваше превосходительство.

– Вы, лейтенант, пробовали?

– Не однажды, ваше превосходительство.

Генерал пожал мне руку и, вздохнув, проговорил:

– Ну что же? Такова, значит, высшая воля рока!

* * *

На другой день рано утром Махлапу все-таки нашел свою смерть и нашел ее нежданно-негаданно.

Он и я, совершая очередную разведку, далеко зашли в тыл противнику и, выполнив задачи, возвращались домой. Благополучно, без единой пробоины миновав германские артиллерийские позиции, мы пролетали над окопами.

Стояло дивное утро, без ветерка, без колебаний: ни воздушных ям, ни колодцев, ни рему. Синяя-синяя земля спала. Зеленовато-синее небо было безоблачно, только восток лимонно-желтого оттенка имел причудливую кровавую полоску.

Земля медленно катилась нам навстречу.

У горизонта, в нашем тылу, блеснул огонь, взметнулись кверху желтые языки пламени, окруженные полупрозрачной дымкой, и вскоре мы увидели наш большой ангар, объятый пламенем. Над ним реял силуэт «Таубе», который в сопровождении «Фоккера» кругами набирал высоту.

Махлапу похлопал перчаткой по кабине и, указав на Фоккер, пошел прямо на него. Я подлетел к «Таубе».

Что «Таубе» будет мною сбит и сбит скоро – я это знал прекрасно и даже заранее определил на земле место, куда он свалится.

– Пора!

Я обошел его и напал в лоб: «Таубе», как ерш, с хвоста не съешь.

– Не шляйся по чужим аэродромам, – говорил я, выпуская очередь.

– Не подпаливай чужие ангары, – говорил я, выпуская вторую.

– Не бомби… – не закончил я нравоучений, так как некому было говорить: «Таубе» кувырком свалился и разбился об землю.

Я поднял голову вверх и, взглянув на истребителей, сразу понял, что бой неравный.

Ведь не шляпа какая-нибудь сидела на «Ньюпорт», а сам Махлапу.

Германец, оттягивая к фронту, увертывался, как угорь, но Махлапу неутомимо наседал. По всей вероятности, немецкий летчик выбивался из сил и «Фоккер» судорожно бросался в стороны. Бой, очевидно, подходил к концу.

Я повернул было к ним и пошел на подъем, но в этот момент произошла развязка. Развязка отвратительная, безобразная.

Причем настолько неожиданная, что я на несколько секунд потерял самообладание и растерялся.

Произошло все это таким образом.

Махлапу сделал решающий выпад в хвост противника.

Убил он германца или нет, не знаю, но «Фоккер» стремительно взмывает, переваливается через левое крыло и с колоссальной силой впивается мотором в мотор Махлапу.

Два аппарата сталкиваются. Раздается ужасный треск. В воздух летят обломки элеронов, стабилизаторов, рулей управления; летят приборы, надкрыльники и разный мусор…

Бесформенные массы двух сцепившихся аппаратов вместе с телами летчиков падают вниз…

* * *

Так погиб Махлапу.

Я опять один в палатке.

Пять часов утра. Хочется спать, спать…

– Эй, Семен, приготовь постель. Да не плачь ты, чучело гороховое: мне и без тебя тяжело и тошно, провалиться бы тебе в преисподнюю!

«ФАРСАЛЬ»

– Если вы, господа, серьезно хотите, чтобы я рассказал вам о своем пасхальном полете, то расскажу с удовольствием, – иначе вы не получите полной картины этого происшествия.

Предупреждаю, что, если кто-либо из летчиков будет с неуважением отзываться о «Фарсале» я готов драться по этому поводу.

Если «Фарсаль», как говорят, часто горит, то уж во всяком случае здесь вина моториста или авиамеханика. Все же знают, что мотор «Сальмсон» – один из очень приличных. Нельзя же его сравнить с «Моносупаном»?

Из скольжения на крыло «Фарсаль», говорите, не выходит? В штопоре крылья, говорите, складываются? Или из пике не выходит?

Ну нет, пардон, пардон. А пике корнета Осташевского?.. Две тысячи метров камнем валился вниз, и вдруг перед самой землей машина выровнялась. Разве только глаз выбил. Хотя что для него глаз? Посмотрите, как на бильярде режется… После пяти бортов – прямо в среднюю лузу!

А подпоручик Успенский?.. Летал однажды после бомбометания, да и заснул ненароком. Наблюдатель видит, что аппарат на крыло заваливает и переходит в пике, оборачивается на Успенского и – в ужас приходит: спит поручик Успенский как мертвый. Пока он будил его, «Фарсаль» завертелся в штопоре… Наблюдатель уже попрощался с жизнью… А вышло совсем не то, что должно было бы выйти: сделал «Фарсаль» десяток сумасшедших витков и… спокойно вышел из штопора.

А вот вам – пример из моего недавнего прошлого.

Вы, безусловно, знаете, что «Фарсаль» – идеальный планер. С этим никто спорить не будет. Так вот, однажды и произошел со мною чудесный случай, после которого я отношусь к «Фарсалю» с большим уважением и окончательно в него уверовал.

Дело было ранней весной. В корпусном отряде, на фронте, я вдруг, ни с того ни с сего начал бить машины. Что ни посадка – то «гроб»: или шасси снесу, или на капот опрокинусь…

Сначала все недоумевали, а потом взглянули на мои «гробы» серьезно и отправили меня на медицинский осмотр. Оказалось, нервы пошатнулись. В результате – трехмесячный отпуск домой, в Казань.

Должен заранее предупредить вас, что на целом свете я – один как перст: ни родных, ни знакомых. Скорее фронт был моей родиной…

Бывалый я, вообще, человек, разные видывал виды. Не столько