О т е ц. А ты уверена, что я обязан тебе объяснять?

М и р а. Зато ты уверен, что никогда никому ничего не должен.

О т е ц. Ты аптекарша, ученая, и должна бы знать кое-что о жизни в природе, не так ли? Ну скажи, уважаемый магистр, как и когда умирают звери?

М и р а. Они умирают в одиночестве. Ты тоже к этому стремишься? Завтра твой день рождения, тебе исполняется семьдесят пять, а это значит, что у тебя осталось не так уж много времени на размышления.

О т е ц. Все подсчитано! Когда мой час пробьет, ты его не услышишь. «Вечерний звон…»

Звон колоколов смолкает.

М и р а (по-прежнему разглядывая свои руки). Отекают!.. Хоть бы дождь скорее пошел! Когда ветер колышет кроны деревьев, я закрываю глаза, и мне кажется, что я слышу, как стучат капли. Людям воды не хватает, а во мне ее с избытком. Иногда я с трудом сгибаю пальцы.

О т е ц (неожиданно вскакивает из-за стола, газета, тетрадь и ножницы падают на пол; быстрым движением засучивает рукав клетчатой рубашки и показывает дочери сжатую в кулак руку). Нет больше сил тебя слушать! Посмотри на эту руку! Кузнецом я не был, а рука какая!

М и р а. Можешь не демонстрировать, я ее на себе достаточно испытала.

О т е ц. Слишком мало.

М и р а. Не важно, сколько ты меня бил…

О т е ц. А что важно?

М и р а. Сколько ты бил маму!

О т е ц. Ты никогда ничего не понимала!

М и р а. Уж поверь мне, отец, предостаточно! В тот последний день, когда я была у нее в больнице, мне было пятнадцать лет. Она впивалась ногтями в одеяло и, озираясь на дверь, спрашивала меня: «Мира, ведь он не придет, да? Не придет?»

О т е ц. А к чему мне было туда ходить?

М и р а. Это нужно было тебе самому!

О т е ц. Посмотри! Солнце за гору заходит, небо багряное. Закон природы. Видишь ли, такой вот закон природы сулил нам с твоей матерью быть как вода с огнем.

М и р а. Ну а кто ты сейчас есть?

О т е ц. Огонь! Только сейчас я стал огнем!

М и р а. Бим-бам! Бим-бам! Бим-бам!

О т е ц. По мне рановато звонить, деревья для моего гроба еще зелены. Напоследок я сделаю то, чего не мог раньше. Я сам!

М и р а. Я всегда себя спрашивала, откуда в тебе берется это потрясающее высокомерие. Смешнее всего то, что ты нас подавлял — и мы думали: экий монолит, а ты был всего-навсего воздушным шариком. Как тебе это удавалось? Кем ты, собственно говоря, был? Что ты такого сделал, чтобы мы смотрели на тебя снизу вверх, разинув рты, охая и ахая?

О т е ц (передразнивает). Дождик падает, травка растет… Вот пойдет дождь, и ты эти «охи» да «ахи» забудешь, спокойно станешь продавать свои пирамидоны и слабительные, сделаешь себе цитоскопию и думать забудешь, как с отцом препиралась. Я же тебя помню: была такая толстенькая девочка, начнет плакать и заснет тут же — ни крика, ни тебе капризов. А сейчас будто электрический заряд в тебя угодил.

М и р а (смеется ему в лицо; ссутулившись, изображает учителя за кафедрой). «Лазник, повтори урок, читай медленно, с толком! Выстроили школу. Миклавчич, если ты не будешь мыть свои поросячьи уши, я тебе их отрежу и отнесу домой, чтобы их сварили! Шестью восемь будет?.. Какая упряжка была, упокой его душу, у короля Петра Объединителя, когда он пересекал албанские горы?..»

О т е ц. Да, я был учителем.

М и р а. Только не вздумай мне сейчас сказать: и ты ела учительский хлеб…

О т е ц. Хоть это и так, но сейчас не об этом речь: я говорил о себе.

М и р а. Понятно!

О т е ц. Я вот тут подсчитал: я учительствовал в двенадцати приходах. Прямо-таки рекорд! Поэтому, можно сказать, вы правы, что упрекаете меня за несносный характер, не так ли? Меня отовсюду выживали, и мы переезжали с места на место в потоках материнских слез.

М и р а. К чему ты мне все это докладываешь?

О т е ц (с некоторой патетикой). Разве мне нужна была такая жизнь?

М и р а. Ты считаешь, что родился для другой, лучшей жизни?

О т е ц (с простодушием ребенка или праведника). Да! Конечно! Да…

М и р а. О святая простота!

О т е ц (не реагируя на ее насмешки). Я таскал за уши мальчишек от Менешии до Прлекии, сражался с деканами и инспекторами, с богачами и бедняками. Со всеми. Ты не можешь помнить это. Теперь у вас посудомоечные машины и вы знать не знаете, что люди когда-то ели из одного котелка, сталкиваясь ложками. Тогда вдоль дорог можно было встретить калек и юродивых, а в судах держали человека на случай воскресных экзекуций. Во всех деревнях, где бы я ни был, стоял стон. Голод, крест, нож!

М и р а. А что было у тебя вместо креста и ножа?

О т е ц (резко остановился, подняв голову вверх, потянул носом и торжественно объявил). У меня были великие идеи!

М и р а. Идеи?! У тебя? Что же ты не расскажешь! Где ты их скрывал?

О т е ц. Моя голова постоянно работала! У меня была уверенность, что я избран для великих свершений! (Неожиданно срывается на крик.) А я был привязан к вам, как цепной пес! Пять метров туда, пять сюда! Преданный пес!

М и р а. Бывают же чудеса! Продолжай, отец!

О т е ц. В конце концов, моя жизнь сводилась не только к мученью за кафедрой, садоводству да семейным обедам. Каждую свободную минуту, стоило мне остаться одному, я старался использовать для того, чтобы проникнуть в скрытые глубины жизни. Случалось, выпадали приятные минуты… Я стоял у окна над окутанным туманом ущельем, темная зимняя ночь, сквозь ветви деревьев, черневших в тумане, блестели звезды. Орион вытянулся с юга на восток — выгнутый дугой черный зияющий провал, далеко вверху — Плеяды. У меня перед глазами возникла формула. Появилась и снова исчезла, будто манила меня к себе. В этот момент из спальни выползла твоя мать, босая, в одной рубашке.

Раздается бой невидимых часов.

И часы эти, естественно, громыхали! Твоя мать произнесла дрожащим голосом: «Ох, Людвик, я так боюсь! Полагайся только на себя! Дети — они ведь и твои дети! Я боюсь!» (После паузы.) Формула утонула в тумане, как раз напротив трактира Млакара.

М и р а. Ой! Ой!

О т е ц. Смейся, дочка! Я лишь в конце жизни ухватился за то, что искал!

М и р а. Хоп! И ухватился?

О т е ц (не обращая внимания на насмешку). Я нашел формулу, которая — это я тебе заявляю без всякого преувеличения, находясь в здравом рассудке — изменит мир!

М и р а. Мир?!

О т е ц. Вопреки всем препонам! Идея вдруг стала совсем прозрачной, как вода!

М и р а. Какая еще формула, святые небеса? Ты что, совсем спятил? О чем ты вообще говоришь? О какой