Маршалл-Вэлли или даже из самой Салины. Здесь гадали, будет ли больно и придет ли раскаяние; здесь тряслись от страха.

И несомненно удивлялись, когда доброхоты из Центра подростковой беременности совали брошюрку с Иисусом на обложке и просвещали посетителей. Работники Центра рассуждали о чудесах, показывали изображения зародыша, который, по их словам, уже считается ребенком, а убийство, говорили они, это грех. А если не поостеречься, они выуживали у бедняжки имя и номер телефона, и по возвращении домой ее уже поджидали родители.

Тут живет зло, говорила Лэйси, и поначалу собиралась сжечь здание дотла.

Батл-Крик не относился к числу городов, где поощрялось сексуальное просвещение. Но понятие было на слуху, оно попало в плакаты на детских площадках и проповеди в воскресных школах, и к старшим классам мы все уже знали, что надо делать, и знали, что сгорим в аду за свои деяния. Сразу после Пасхи наша биологичка принесла в класс два яблока, потом уронила одно на пол. Подняла и снова уронила. И опять.

– Какое вы захотите съесть? – спросила она наконец. – Вот это, красивое, чистое, целое? Или помятое, грязное, порченное?

В тот день Лэйси стащила порченное яблоко и съела его на обед, а когда пару недель спустя Дженни Холлстром отдалась Бретту Конеру в церковном чулане, мы говорили, что она уронила свое яблоко.

– Пожалуй, теперь ясно, какие яблоки Бретту по вкусу, – заметила Лэйси.

Дженни и рассказала нам, что творится за фасадом Центра подростковой беременности. Тогда ее еще не увезли из города; говорили, ребенок должен появиться на свет в октябре.

Слухами земля полнится, а в Батл-Крике особенно; может, потому-то наши родители и тратили уйму времени, пытаясь выяснить, кто, что и кому засовывает на заднем сиденье машины. Ведь если нам предстоит гореть в аду, им непременно доложат об этом в церкви.

А ныне мы на цыпочках крались к оплоту зла, где окопались местные иисусики, и надеялись, что бедность не позволила им разориться на охрану или видеонаблюдение. На мне была флисовая кофта; Лэйси нарядилась в стиле воровки-домушницы: вся в черном, с кроваво-красным пятном губной помады того же цвета, что и краска у нас в баллончиках. Она в очередной раз встряхнула баллончик и показала мне, как его держать и куда нажимать. Я пропустила ее вперед и стала смотреть, как у нее получается; она уверенной рукой выводила ровные буквы. Я ждала, что вот-вот загудит тревожная сирена или появятся люди в форме и утащат нас в ночь, но слышала только свист струи краски и злой смешок Лэйси, когда в свете газовых ламп блеснула первая из наших надписей: «Клиника ненастоящих абортов. Остерегайтесь».

Мы вместе сочинили тексты еще загодя, пока мать Лэйси накачивалась внизу спиртным, а отчим катал шары в боулинге во имя Иисуса.

«Оставьте наши киски в покое».

«Бог умер». На этой надписи настояла Лэйси, хотя вряд ли она всерьез верила в ее истинность.

– Мой папа верил в Бога, но мама верит только в дьявола, – вот и все, что она когда-либо говорила по поводу Господа.

«Бог умер», – написала я, выбрав самый короткий текст. Буквы скакали, «б» больше походила на «о», но я написала.

Нажала на распылитель, и коричневый камень превратился в красный. Магия.

Я нанесла ущерб зданию. Как малолетний правонарушитель, как парни с наклейками Metallica на скейтбордах, которые бьют стекла в окнах и ради убогой потехи крушат почтовые ящики. Я нажала на распылитель, и Ханна Декстер превратилась в преступницу. Магия.

Мы не могли поехать домой, только не сейчас, только не в таком возбуждении. Мы помчались в никуда; мы мчались в никуда очень быстро, потому что значение имела только скорость. Скорость и музыка. «Nevermind», надрывные вопли Курта и наши вопли, даже еще громче. Я не любила Nirvana, не настолько, как от меня ждали, потому что вообще не считала их песни музыкой. Просто шум: свирепый, гадкий, грубый, резкий. Опасный – и той ночью мы тоже были опасными. Я орала хором с Куртом, забыв о том, что папа считает мой голос похожим на визг енота, а Лэйси вечно ругается, что я безбожно перевираю текст. Я пела так, как слышала сама, потому что для меня эти слова были правильными: «Я любила тебя, я не вернусь, я убила тебя, я не вернусь». Это были мои слова.

Мы ехали с закрытыми окнами и могли горланить, сколько влезет, и было легче легкого представить, что домой мы уже не вернемся, упадем с обрыва, впилимся в стену или взберемся по радуге. Мы могли мчаться через всю страну, оставляя за собой пламя и разрушения. Лэйси и Декс, как Бонни и Клайд, как Курт и Кортни, – опьяненные собственным безумием, прожигающие ночь насквозь.

– Надо повторить! – орала я. – Надо постоянно так делать!

– Как? Нарушать закон?

– Да!

«Я не вернусь», – орала я, и той ночью, только той ночью, я любила Курта, как его любила Лэйси; я любила Курта, как любила саму Лэйси, и я знала, что она права: Курт нас одобрит.

«Я не вернусь».

«Я не вернусь».

Лэйси. Благие намерения

Это не поучительная сказочка про избыточный – или неправильный – трах. Это не рассказ о том, какие ужасы происходят с плохими девочками. Я так говорю, потому что знаю тебя, Декс, знаю, как ты думаешь. Как тебя научили думать, и чего ты до сих пор боишься.

Я собираюсь рассказать тебе историю, Декс, и на этот раз она будет правдивой.

Девочка встречает девочку. Возможно, девочка влюбляется в девочку. Девочка определенно хочет девочку. Девочки пьют, девочки танцуют, девочки трахаются, девочки темной ночью сплетают пальцы и шепотом поверяют друг другу сокровенные тайны, девочки приносят кровавую клятву верности и молчания. Девочка предает девочку, девочка теряет девочку, девочка бросает девочку. Эта история тебе не понравится, Декс, потому что она не про нас.

– Я только посмотрю, – сказал Крэйг в тот первый раз, когда пришел на наше место в лесу.

Тогда я уже так и думала. Наше место.

Он не предупредил, что собирается дрочить, пока мы будем баловаться друг с дружкой, но ведь ему было семнадцать, и, видимо, это подразумевалось. Получилось одновременно и противно, и возбуждающе. Противно – ну, сама понимаешь, почему. А возбуждающе, потому что одно дело обработать парня рукой и ртом, механическим трением влажной скользкой кожи о кожу, и совсем другое – довести до финиша, даже не прикасаясь к нему. Вот где настоящая власть.

Наверное, он просто обалдел, потому что