я туда не ходила. Не могла. Ни на станцию, ни в лес. Убежище было осквернено. Не населено привидениями – я говорила тебе, что не верю в них, – просто уничтожено.

Никто ни о чем не узнал бы, если мы с Никки не проболтаемся, а мы поклялись друг другу молчать. Наш последний священный обет – и я, дура, решила, что тайна свяжет нас на всю жизнь, но с тех пор я ее больше не видела. Может, я была ее лесом, оскверненным и уничтоженным. Но знаешь, что я думаю? Думаю, я ошиблась с самого начала, вообразив, что мне удалось сорвать с Никки маску и заглянуть в ее истинное лицо, когда на самом деле под маской скрывались другие маски. Маски поверх масок и пустота в сердцевине, куда некая высшая сила забыла вложить душу. Помнишь, Декс, как мы читали об автоматах Декарта – телах, которые ходят, говорят и обладают всеми признаками человечности, но внутри лишены жизни? Это и есть Никки: полный набор животных инстинктов и никаких высших функций. Стоит ли удивляться, что она и остальных держит за мусор: должно быть, считает, что мы такие же пустышки, как она сама, что нам не больно.

Она считала, что мне не больно, я знаю. Она вывалила все это на меня в тот же день, когда мы дали клятву, – просто потому, что я уступила ей право горевать.

* * *

Она винила меня.

Она винила меня.

Я себя не виню.

Отказываюсь винить.

Я не сделала ничего плохого.

Вот зуб даю, Декс. Чтобы мне сдохнуть и вознестись к Крэйгу на огромное небесное футбольное поле, тут нет никакой моей вины.

У меня нет игрушек.

Ты мне сама так сказала.

* * *

Снова одна. Одна, во мраке, с тайной, одна с ночными кошмарами и призраком их кожи, с синдромом фантомного секса. Я просыпалась, и он был во мне, а она ползала по моему телу, они оба, их невидимые пальцы и языки, тающие с первыми солнечными лучами. Снова одна, с матерью, Ублюдком и, разумеется, драгоценным гаденышем, который беспрестанно плачет, а меня держат подальше от него, будто я заразная, будто мне очень надо влезать в их жизнь с ее ревом, грязными пеленками и кризисом среднего возраста. И кто осмелится упрекать меня в том, что я оказалась в ванне с ножом?

Риторический вопрос. Ублюдок обвинял меня в том, что я истеричка, мать – в том, что я довожу Ублюдка до бешенства, а жлоб-психотерапевт – в том, что я не хочу честно смотреть в глаза своим проблемам, не хочу срывать бинты с нарыва и дать гною вытечь, но этот, по крайней мере, выписал мне рецепт – и мне было уже пофиг, кто меня в чем обвиняет, даже Никки Драммонд. Особенно Никки Драммонд.

То были мрачные дни. Я плыла по течению. Где можно, включала Курта на всю катушку; где нельзя, тихо прокручивала его у себя в голове. Я могла бы вечно плыть по течению, Декс, тебе ли не знать.

Пойми, я не искала тебя.

Порой я думала, как противно ей будет видеть меня с другой, наблюдать, как я обвиваю рукой чужую талию или наклоняюсь к чужому уху, шепча секреты, – она и не догадывалась, как ей будет противно, но я-то знала. Ей будет больно, а мне больше всего и хотелось причинить ей боль. Честно признаюсь. Я могла бы подобрать одну из тех печальных малюток, что пляшут в клубе в одинаковых джинсовых курточках и неоновых лосинах под New Kids или там Сэра Микс-э-Лота, потому что такую музыку велели им слушать бойфренды, говорят «пожалуйста» и «спасибо» учителям, и «осторожнее» и «трахни меня» – парням, с которыми встречаются только в лесу, печальные малютки с большими начесами и мелкими мечтами. Я смотрела на них и думала об этом.

А потом появилась ты.

Ничего удивительно, что Никки рассказывала мне про тебя. Скорее ты удивишься, что именно она сказала, нечто вроде: «Кто, она? Эта неудачница одержима мной с шестого класса», и уж прости, Декс, но я ответила: «Наверное, втюрилась в тебя», а Никки мне: «А кто не втюрился?», а потом мы обе, наверняка пьяные и под кайфом, рассмеялись.

Честно, Декс: она о тебе и не думала. Вся та энергия, с которой ты ее ненавидела, та эпическая война, которую вы якобы вели, существовала лишь у тебя в голове. Ты была для нее пустым местом. Пока я не сотворила из тебя нечто. Кстати, ты мне даже спасибо не сказала.

* * *

Я наблюдала за тобой. Вечно с книгой, очки с толстыми стеклами и угрюмая мина, та ухмылка, которую ты адресовала тем, кто ляпнул глупость. Полагаю, ты даже не догадываешься, что щуришь глаза и вздергиваешь губу, будто дураки причиняют тебе физическую боль. Доставалось даже твоим подружкам, если тебе угодно их так называть, когда они сидели напротив тебя в кафетерии, лопали картошку фри и притворялись, будто не замечают, что ты их не выносишь. Однажды ты призналась, что до меня тратила уйму времени, пытаясь понять, почему люди тебя так не любят, почему зацикливаются на твоих очках, волосах, на твоей манере подворачивать штанины джинсов, слишком туго и слишком высоко. У меня не хватило духу объяснить тебе, что дело совсем не в этом. Людям хочется считать себя красивыми, умными и интересными – то есть особенными. Вряд ли им понравится человек, у которого на лице написана вся правда.

А я прочла у тебя на лице правду о Никки. Ты тоже считала ее сволочью, как и я. Ты хотела причинить ей боль. А я помогла тебе, хотя ты даже не заметила. И опять-таки пожалуйста.

Потом я тебя узнала. Я узнала тебя прежде, чем ты сама себя узнала. Иные люди за всю жизнь так и не удосуживаются познакомиться с собой. Это ждало и меня – без Курта я могла бы прожить мелкую поверхностную жизнь, оптическую иллюзию, нарисованную блеском для губ и украденным в супермаркете фиолетовым лаком для ногтей. Представь, проходят школа, колледж, пеленки-распашонки, тупая работа, клуб садоводов, благотворительные распродажи выпечки, а ты так и не знаешь себя, – как это жестоко, страшно и ужасно, как это бесит. Гнев – ты боишься его себе позволить, зато я ощущаю твою закипающую ярость. Так и слышу позвякивание крышки котла, металлический лязг, точно трещотка гремучей змеи: отойди, дерьмо вот-вот вырвется наружу.

Ну и пофигу, что мы начали именно