Однако лилипут-уродец чихнул второй раз, выругался невнятно и, почёсывая небритую щёку взрослого мужика, уставился на единственное зарешечённое окошко в убогом своём жилище-норе. Его явно что-то беспокоило. Он сел на пол, раздумывая и прислушиваясь к едва различимым звукам, периодически повторяющимся и доносившимся снаружи. Скорее всего, его звали. Он напрягся, навострив, как собака, длинные уши — действительно, это были сигналы, пробудившие его.

Уродец вскочил на тонкие ножки, поковырялся в носу, чихнул в третий раз, окончательно просыпаясь, и по скрипучей настенной лестнице подобрался к потолку, там он пошарил лапой и отворил наверх дверцу. Свет ворвался в его нору, а с ним и всхлипывания, стоны и сдавленные возгласы. Его звали!

Он нырнул вверх на волю в дыру, его подстегнул злой мужской окрик:

— Где ты, Фриц! Уймёшь ты её или нет?

Имя или кличка принадлежала этому существу, потому как лилипут, выскочив в дверцу, засеменил, заковылял по комнате, в которой очутился, и застыл перед едва приоткрытой обитой дерматином дверью, осторожно просунул внутрь голову, не осмеливаясь войти. Стоны усилились. Лилипут протиснулся в дверь.

Того, кто его звал, уже не было. На широкой богатой кровати в кружевных простынях металась голая красавица.

— Зверёныш, — поманила она лилипута, — принеси вина.

— Может, чая, Нинель?

— Вина, паразит! Мне тебе повторять?

— Снова на весь день…

— Молчи, урод! Исполняй, что велено!

Коротышка исчез, но скоро появился с подносом в руках, на котором красовались чашка с холодным чаем, бутылка вина с бокалом и фрукты. Женщина в прозрачных накидках, не стесняясь, уже гарцевала на стульчике перед большим трюмо.

— Где Григорий? — уколола она взглядом лилипута, приняв с подноса бокал и залпом его опрокинув.

Служка засуетился, поставил поднос на стол, схватился за бутылку наливать ей вина.

— Где барон?

— Откуда мне знать, — не рассчитав, пролил вино на пол тот. — Я только голос его и слышал. Вы тут любезничали.

— Дерзить мне будешь!

— Но, Нинель… — взмолился лилипут.

— Молчи, гадёныш! — разрыдалась она. — Вы все меня ненавидите!

— Нинель…

— И не смей меня так называть! Я уже предупреждала! — женщина наотмашь метнула пустой бокал в служку.

Бокал угодил ему в зубы, упал на пол, разлетелся на мелкие осколки. Женщина, выхватив бутылку из рук лилипута, запрокинула над головой, сделала несколько жадных глотков и упала в кровать, завизжала, закаталась по простыням, как раненая львица. Копна золотых волос с её головы металась вслед за ней, не укрывая наготы.

— Он меня бросил! — кричала она. — Из-за той гадюки! Гришенька мой! Никому я не нужна!

Далее следовали причитания вперемежку с проклятьями и угрозами. Лилипут, видимо, привыкший к подобным сценам, отёр окровавленное лицо, убрал осколки с пола, осторожно вышел за дверь и присел на корточки тут же в ожидании, как побитая, но верная собака у ног хозяина. Ждать ему не пришлось.

— Зверёныш! — позвала она. — Ещё вина!

— Нинель… — лилипут нерешительно приблизился, дотронулся до края кровати. — Не пей больше. Тебе вредно.

— Где мой Гриша? — пьяным голосом сквозь рыдания спросила женщина.

— Я его не застал.

— Сроду ты не успеваешь. Найди! Скажи, я зову… Умру без него.

— Не станет он меня слушать.

— К чертовке той убёг.

— Что ты!

— Приманила она его!

— Подумай, что говоришь.

— Куда ж ещё?

— Ты забыла?

— Чего?

— Её ж нет.

— Нет? Как нет? Что ты брешешь!

Лилипут пустыми глазами оглядел хозяйку:

— Вы же сами… Её… неделя как нет.

XI

— Зря мы припёрлись.

— Это почему же?

— Не станет он нас слушать. Мы его не дождёмся. А явится — соврёт.

— Это Гришка-то?

— А кто же ещё.

Два человека, лузгая семечки, сидели на табуретах у порога в просторной пустой гостиной добротного деревянного дома. На полу и стенах между большими окнами красовались дорогие ковры, посредине на столе горел ярким блеском надраенный медный самовар; больше ничего и никого в гостиной не наблюдалось. Изредка из дверей, разбегающихся в многочисленные комнатушки, высовывались разномастные лукавые мордашки цыганят, щерились, таращились на незваных гостей и прятались, лишь те их примечали.

— Барон мне обязан по гроб жизни, — поправляя ладненький костюмчик, Лёвик Попугаев сплюнул шелуху в ладошку, зажал в кулаке. — Я не раз его хлопцев выручал.

И добавил, помолчав со значением:

— С лошадьми попадались милиции.

— Всё равно соврёт, — не сдавался товарищ Лёвика, степенный, уверенный в себе крепыш в кожаной тужурке с плечами волжского грузчика. — У них, цыган, не то, что у нас, — могила. Что случись, слова не вытянуть.

— Знамо.

— Вот и знамо. Как-то в таборе убийство было. Жених невесту на глазах у всех порешил. Это у них зараз, если баба непослушная. И что б ты думал?

— Ну?

— Лягавые наутро понаехали, а табор сгинул, как и не было. Они без суда вершат свои дела.

— Им суд не нужен. Известно.

— У них свой суд. А до чужих дел у них интереса никакого. Баба ж не цыганкой была?.. Или неизвестно до сих пор?

— Калач, — Лёвик закурил, пустил струю дыма в лицо приятелю, — дошлый ты мужик, слышал я, но чтобы до такой степени…

— А что?

— Когда такое было, чтобы цыгане покойников жгли, резали на части да топили?

— Ну… всяко… Времена-то меняются.

— Дура! У них законы свои. Навек установлены.

— Известно, но…

— Ничего тебе не известно. И потом… Я тебе что же, не авторитет?

— Нет, но…

— Мы зачем пришли?

— Не сердись, Лёвик, — совсем смутившись, завозился на табурете крепыш и табурет под ним жалобно заскрипел. — Сколько уже сидим здесь? А где твой Гришка?

— Тебя в дом пустили?

— Ну пустили…

— Вот и не дёргайся. Ты думаешь, мы одни здесь? За нами глаз да глаз.

— Пацаньё, что ли?

— Они самые, — Лёвик нахмурился. — Не гляди, что мальцы. Они шустрей нас с тобой и каждое наше слово куда надо уже доложили.

— Ну?..

— Язык-то прикуси…