— Чувствительная душа. Очаровательная старушка, неправда ли? Настоящий музейный экспонат. Знаете, она даже не принадлежит ксвоему поколению, она на поколение старше. Мать у нее была женщиной с железнымхарактером и семью свою держала на уровне 1870 года. Я бы сказал, что они жили,словно под стеклянным колпаком. Я всегда с удовольствием гляжу на так хорошосохранившиеся памятники прошлого.

Мне не хотелось говорить о музейных экспонатах ни в прямом,ни в переносном смысле.

— А что вы на самом деле обо всем этом думаете? —спросил я.

— Что вы имеете в виду?

— Анонимные письма, убийство…

— Нашу местную волну преступности? А вы что думаете?

— Я первый спросил, — возразил я с милой улыбкой.Мистер Пай спокойно ответил:

— Как вы знаете, я изучаю разные отклонения от нормы.Меня это занимает. Люди, на которых это совсем непохоже, делают иногдафантастичнейшие вещи. В данном случае я посоветовал бы полиции: изучайтехарактеры. Перестаньте сравнивать почерки и изучать под микроскопом отпечаткипальцев. Вместо этого следите, что человек делает со своими руками, какие унего мелкие привычки, как он ведет себя за едой, не случается ли емурассмеяться без всякой причины.

Я поднял брови.

— Безумец?

— Псих, настоящий псих, — сказал Пай и добавил:

— Но вы бы этого никогда не сказали.

— Кто?

Его глаза встретились с моими. Он улыбался.

— Нет, нет, Бертон, это была бы диффамация. Нельзя ковсей этой, неразберихе добавлять еще и диффамацию.

Мелкими, семенящими шажками он зашагал по улице.

Когда я стоял и глядел вслед мистеру Паю, двери церквиоткрылись и оттуда вышел преподобный Калеб Дейн Калтроп. Он рассеянно улыбнулсямне:

— Доброе.., доброе утро, мистер.., э…

Я помог ему:

— Бертон.

— Конечно, конечно. Не думайте, что я вас не узнал —просто имя на минутку выскользнуло из памяти. Чудесный сегодня день.

— Да, — ответил я коротко.

Он посмотрел на меня.

— Но что-то.., что-то случилось. Ах да, это бедное,несчастное дитя, служившее у Симмингтонов. Честно говоря, просто не хочетсяверить, что в нашей среде есть убийца, мистер.., э-э… Бертон.

— Звучит, действительно, просто фантастически, —сказал я.

Он наклонился ко мне.

— Я узнал, что люди здесь получают анонимные письма. Выслыхали об этом? К тому же я услышал и о других неприятностях.

— Слыхал.

— Трусость и подлость, — он помолчал, а затемразразился потоком латинских стихов. — Эта цитата из Горация довольноточно подходит сюда, не так ли?

— Исключительно, — ответил я.

Кое-что я узнал, а никого, с кем стоило бы еще поболтать,видно не было, так что я пошел домой. По дороге я заскочил купить табаку ибутылочку шерри, а заодно и узнать, что судит об убийстве «глас народа».

— Какой-нибудь бродяга, — таково было общеемнение. — Знаем мы таких — подойдет к дверям, хнычет и просит милостыню, акак увидит, что девчонка одна в доме, сразу разговор другой. Моя сестра Дораодин раз чуть не до смерти перепугалась: пришел какой-то пьяный, продавал книжечкис картинками…

История закончилась тем, как храбрая Дора захлопнула дверьпрямо перед носом у этого типа, а сама забаррикадировалась в укрытии, которымоказался — как я догадался по деликатным намекам — туалет. «И там она и сидела,пока не вернулась домой хозяйка».

Вернулся я в «Розмарин» за пару минут до обеда. Джоаннеподвижно стояла у окна в гостиной и выглядела так, словно ее мысли были богвесть за сколько миль отсюда.

— Что ты тут делаешь? — спросил я.

— Сама не знаю. Ничего особенного.

Я вышел на веранду. К железному столику были придвинуты двакресла, а на нем стояли два стакана с остатками шерри. На стуле чуть в сторонележало нечто, на что я загляделся с немым ужасом.

— Господи помилуй, что это?

— Ну, — ответила Джоан, — насколько японимаю, фотография больного, страдающего маниакально-депрессивным психозом иличем-то в этом роде. Доктор Гриффит считал, что это меня может заинтересовать.

Я с еще большим любопытством посмотрел на снимок. У каждогомужчины свой метод ухаживать за женщинами. Меня лично метод демонстрациимеланхоликов, маньяков или параноиков как-то не привлекает.

— Выглядит довольно безотрадно, — заметил я, иДжоан от всей души согласилась со мной. — А как Гриффит?

— Усталый и какой-то ужасно несчастный. Что-то егомучит.

— Меланхолия, которую тебе не удается вылечить?

— Оставь свои шуточки! По-моему, это действительночто-то важное.

— По-моему, так он из-за тебя и мучится. Оставь его впокое, Джоан!

— Да замолчи ты! Не могу, вот и все.

— Вы, женщины, всегда так говорите.

Разозленная Джоан убежала.

Больной с маниакально-депрессивным психозом начал коробитьсяна солнце и, взяв за уголок, я отнес его в гостиную. Не то чтобы он доставлялмне удовольствие, но я предполагал, что это какой-то экземпляр из коллекцииГриффита.

Наклонившись, я вытащил с нижней полки тяжеленный том, чтобывложить в него фотографию и выпрямить ее. Это был толстенный сборник каких-топроповедей.

Книга неожиданно легко раскрылась на каком-то месте. Вследующее мгновение я понял — почему. Из середины было аккуратно вырезанонесколько десятков страниц.

Я стоял с вытаращенными глазами. Потом взглянул на титульныйлист. Книга вышла в 1840 году.

Сомневаться не приходилось. Передо мной была книга, изотдельных букв и слов которой были составлены анонимные письма. Кто же вырезалэти страницы?

Ладно, будем рассуждать по порядку: это могла быть ЭмилиБартон. Такая мысль каждому пришла бы в голову в первую очередь. Или это моглабыть Партридж.

Были тут, однако, и другие возможности. Эти страницы могвырезать каждый, кто несколько минут оставался в комнате один — скажем,кто-нибудь из гостей, сидевших здесь и ожидавших мисс Эмили. Даже, в концеконцов, кто-нибудь, пришедший по делу. Хотя нет, это мало правдоподобно. Я заметил,что, когда однажды ко мне пришел с поручением служащий из банка, Партриджпровела его в кабинет. Так, видимо, было принято в этом доме.