Она стерла все из моего мозга и моих мускулов. Я больше ничего не помнила. Ни слова. Ни жеста. А ведь я их повторяла сотни и сотни раз. Я съежилась на стуле, точно половая тряпка, и сидела так все время, пока Жюлиус читал, как мне показалось, на суахили.

Когда он закончил, Лермонтов знаком пригласил меня на сцену. Я чуть не намочила джинсы. Кошмар и ужас, это были джинсы Беттины.

– Верделен? – сказал Лермонтов из-за своих желтых очков.

Я медленно разогнулась. Все смотрели на меня. Я щеками чувствовала все эти любопытные глаза, точно крылышки насекомых.

– Давидович будет подавать вам реплики.

Деде листала пьесу. Я молилась, чтобы она листала подольше, чтобы никогда не нашла нужную страницу. Но она ее нашла.

И начала читать: Итак, мадам! Когда же вы вернетесь из страны грез? Вы звали меня, я пришел, а вы еще не произнесли ни слова.

Я тоже не произнесла ни слова. Ни единого. Рот на замке. Темнота. Как в тот вечер, когда я спускалась по Макарони, а кто-то наверх у вдруг выключил свет.

В голове была только одна мысль: зарыться в пол, как краб в песок.

Раздался звонок. Деде встала, чтобы открыть, и это меня спасло – еще две секунды и одна десятая жизни.

– Верделен? Вы подготовили эту сцену или нет?

– …

– Ну?

– Да.

– Уберите руки со спины. Дышите глубже. Животом. Почувствуйте, как он надувается.

Если я пошевелю хоть одной мышцей на уровне живота, боюсь даже представить, что может случиться. Ничего не надувается. Только урчит, как банка содовой, если ее потрясти. Деде возвращается из холла. И кто-то с ней…

Мюгетта!

Мен я одолел неудержимый кашель. Мюгетта?

Мюгетта… Что она здесь делает? Зачем пришла? Посмотреть на меня?

Я уставилась на нее, сама не своя. Она улыбнулась мне, подмигнула. Лермонтов повернулся.

– Вольная слушательница, – объяснила Деде.

Все внимание снова переключилось на меня. И тут произошло что-то странное. В животе больше не урчало, не было ни гвоздей, ни ядерной централи. Текст сам собой возник в голове, четкий и яркий, как плащ тореадора. И я ринулась, нагнув рога, в эту ос лепи тельную вспышку.

Потом вообще было что-то необъяснимое. Золтан Лермонтов снял свои обмоченные очки, и оказалось, что глаза у него блестят. И Нина, и Жюлиус, и Деде смотрели удивленно. Все молчали. А Мюгетта в углу зала безмолвно аплодировала мне.

В автобусе на обратном пути я спросила ее:

– С чего это ты вдруг пришла?

– Хотела посмотреть, как ты справишься.

– Зербински в курсе?

– Ну ты Луар-и-Шер! И даже верхняя Сона! Нет, я усадила ее перед телевизором и поставила «Лучшие годы нашей жизни»…[28] Специально выбрала фильм подлиннее. – Она взглянула на часы. – Он закончится через пятнадцать минут. Знаешь мою тактику? Я говорю Зербински, что хочу посмотреть такой-то фильм, и выбираю самый длинный. Начинаю смотреть с ней. А через десять минут говорю, что пойду прилечь. А на самом деле ухожу гулять и возвращаюсь как раз перед словом «Конец».

– Я от тебя балдею.

Она загадочно улыбнулась.

– Я от тебя тоже. Не думала, что у тебя хватит смелости сыграть.

Я не стала говорить, что это было во многом благодаря ей. Но она, хитрая лиса, наверняка сама догадалась.

– Я могу помочь тебе репетировать следующие сцены.

Я была в восторге. И вдруг почувствовала себя не такой неинтересной.

– Знаешь что? – продолжала Мюгетта. – тебе бы потренироваться в реальной жизни.

– Как это?

– Смотри.

Она встала и пошла к водителю. Умирающим голосом проговорила:

– Остановитесь, пожалуйста, м’сье, я… мне плохо.

Встревоженный водитель тотчас затормозил и открыл переднюю дверь. Мюгетта выбежала на обочину и, схватившись за жи вот, изобразила рвотные спазмы. Она кашляла и сплевывала. Пять или шесть пассажиров смотрели на нее через окно, отчасти с сочувствием, отчасти с брезгливостью.

Когда она вернулась, одна дама незаметно отстранилась, пропуская ее.

– Неплохо, – сказала я.

Мюгетта ткнула меня кулаком в бедро так сильно, что я вскрикнула от неожиданности и боли. Под растерянными взглядами пассажиров она проорала мне в ухо:

– Дура! Это не роль! Мне правда плохо!

Когда Энид каждую первую среду месяца ходила на ферму, чтобы запасти Виль-Эрве молоком, маслом, яйцами и сыром, больше всего она любила навещать Большую машину.

Большая машина разливала молоко в пакеты. На одном конце был чан с молоком, на другом – лента крепкого картона. Большая машина резала картон, складывала его в прямоугольные коробки, наливала туда молоко и – оп-ля! – длинной рукой с горячими щипцами на конце (дьявольская версия Беттининых щипцов для волос) склеивала края наполненных коробок.

Большая машина делала все это, повинуясь указаниям Очень умного маленького компьютера, которым управляла Сидони за стеклом.

При виде Энид, Гулливера и их верной клетчатой сумки на колесах Сидони Паймино крикнула:

– У меня для вас сюрприз!

Они огляделись на случай, если сюрприз был здесь. Но это была обычная молочная ферма: металлический ангар и белая плитка. Никаких сюрпризов.

– У меня остался сегодня кабильотон! – добавила Сидони.

Гортензия, Гулливер и Базиль обожали эти маленькие белые сырки из кислого молока, но Энид совсем не нравился их запах.

– Это и есть сюрприз? – спросила она вежливым тоном, который, она надеялась, скрыл ее разочарование.

Сидони едва заметно улыбнулась. Она оставила Очень умный маленький компьютер в руках Анжелики, своей помощницы, и распорядилась таинственно:

– Идите за мной!

Она повела их наружу, во двор фермы, к стене, к которой был пристроен чуланчик для инструментов, и открыла его. Дверь заскрежетала по земляному полу. Было темно; дети вытаращили глаза, чтобы скорее что-нибудь рассмотреть.

Ничего. И здесь никакого сюрприза.

– На полу.

Они присели, завертели головами. И увидели. Оба чуть не упали в обморок:

– Заза родила котят!

– Какие миленькие!

– Ой, до чего миленькие!

Их было четыре. Совсем крошечные. Не будь рядом кошки-мамы с ее гордым видом, их можно было бы принять за скатанные носки.

Так начался восхитительный «день на ферме».

* * *

Беттина томилась перед телевизором. Шарли работала, Гортензия ушла на свои театральные курсы, Женевьева – на беби-ситтинг (на самом деле на тайский бокс, но Беттина этого не знала), мелкие были на ферме.

Подруги тоже ее бросили. Мама Денизы пригласила к ужину гостей и потребовала, чтобы дочь осталась ей помочь, а Беотэги так плавала в математике, что родители записали ее на дополнительные занятия.

Беттине все это было нипочем, она могла бы провести спокойный денек… если бы ее не мучил один вопрос.

Вопрос