путем всей земли, говоря проще, скончается и будет похоронено. Однако нельзя не отметить, что ближе к ночи я испытываю головные боли, а по утрам у меня некоторая вялость.

– Поверите ли вы мне, если я скажу, что знаю причину этому? – живо спросил я.

– Возможно, – не стал отпираться Гисберт. – Ибо, даже не будучи медиком, в иных случаях можно знать причину болезни. Так, если кто-нибудь съел нечто ядовитое, то вы, даже не обладая познаниями в медицине, с уверенностью скажете, что человек этот отравился, и будете правы. А если кто-то сломал себе ногу, вы, точно так же, не имея степени доктора медицины какого-либо университета, с легкостью определите, что человек сломал ногу.

– Подобные рассуждения делают вам честь, – подхватил я, – и свидетельствуют о гибкости и широте вашего ума, дорогой друг. Ибо совсем недавно, когда некоего человека сбила лошадь, и мой Ханс отвел его к костоправу по имени Вим Виллемс, этот Вим Виллемс и говорит: «Зачем ты привел сюда этого человека?» – «Затем, что его сбила и покалечила лошадь», – говорит Ханс. «Ты разве доктор, чтобы судить о таких вещах?» – говорит Вим Виллемс и требует три стювера за свои услуги и за принижение его достоинства доктора. Он взял лишний стювер за постановку диагноза, хотя диагноз-то мой Ханс поставил без его помощи.

– Чрезвычайно низко с его стороны, – сказал Гисберт Тиссен. – Как глава медицинской гильдии я этого не оставлю!

И налил нам по бокалу медицинского снадобья для подкрепления сил.

– Поэтому возьму на себя смелость предположить, что головная боль по вечерам и утренняя вялость связаны с тем, друг мой, что в вашем теле, так сказать, поселился сосед.

– Любая болезнь – нежелательный сосед в нашем теле, – грустно улыбнулся Гисберт Тиссен.

– Но тот сосед, о котором я говорю, – не какая-то одна-единственная болезнь, – отвечал я, – но своего рода сосуд и вместилище всех болезней. Сам по себе он является своего рода человеком, обладает весьма ясным разумом, мягким характером, любезной речью, и зовут его Фритт Верстеег.

– И как я могу встретиться с этим Фриттом Верстеегом? – спросил Гисберт Тиссен.

Я видел, что он не слишком удивился. Очевидно, он подозревал нечто подобное, причем уже давно.

– До сих пор я полагал, что никак, потому и не заводил с вами разговоров об этом, однако недавно меня посетила удачная мысль, – сказал я.

– Продолжайте, – попросил Гисберт Тиссен.

– Дело в том, что большую часть болезней, сосудом коих является Фритт Верстеег, вы в состоянии вылечить. Единственная загвоздка: как вам встать с ним лицом к лицу? А это чрезвычайно сложная задача, учитывая, что лицо Фритта Верстеега находится у вас на затылке и то не всегда, а лишь тогда, когда вы в возвышенном состоянии духа.

– О! – произнес Гисберт Тиссен.

– Следовательно, наша задача – отделить Фритта Верстеега от вас и сделать его существование, так сказать, автономным.

– Разумно, – сказал Гисберт Тиссен.

Ободренный похвалой столь ученого мужа, я продолжил:

– Производя разного рода медицинскую посуду, я, так или иначе, – в силу профессиональной необходимости – частично изучал и медицину. В частности, узнал многое о чудесных свойствах банок, которые ставят больным во многих плачевных случаях.

– Мой случай, несомненно, весьма плачевен, – подтвердил Гисберт Тиссен. – Я и сам прописал бы себе банки, если бы знал, на какое место их в подобной ситуации ставят.

– На голову, друг мой, на голову! – воскликнул я. – Точнее сказать, на затылок!

– Трудно поставить банки самому себе на затылок, – заметил Гисберт Тиссен. – Это еще труднее, чем поставить их себе на ягодицы, и так же невозможно, как поставить их себе на лопатки.

– Следует также учесть, что для проявления Фритта Верстеега вы должны находиться в приподнятом состоянии духа, – подхватил я, – а это лишает вас возможности производить практически любые манипуляции, ибо в подобном состоянии вы лежите лицом на столе, а руки ваши бессильно свешиваются в сторону пола.

– Ситуация безвыходная, – горестно вздохнул Гисберт. – Я давно догадывался, что над моей жизнью тяготеет тяжелая длань зловещего рока.

– Однако всегда можно поручить постановку банок какому-нибудь добросовестному и практически трезвому помощнику, – сказал я.

– Есть причина, по которой я не могу этого сделать, – покачал головой Гисберт Тиссен. – И причина эта – моя репутация. Если пойдут слухи о том, что у главы медицинской гильдии, так сказать, на одной голове сразу два лица, причем второе лицо являет собой вместилище всех болезней… Боюсь, это положит конец всему. Скажут к тому же, что и невеста сбежала от меня, не желая делить меня со вторым лицом моей головы. Кому, в самом деле, захочется вкушать пятнадцать радостей брака в обществе неизвестного, который то и дело выступает из затылка твоего мужа?

– Поэтому манипуляцию произведу я, – сказал я твердым голосом, не допускающим возражений. – Как я уже говорил, я немного сведущ в медицине и уж банку-то поставить как-нибудь сумею!

Гисберт Тиссен посмотрел на меня с сомнением.

Я продолжал:

– Меня опасаться нечего, ведь вашу самую страшную тайну я уже знаю и никому, Святой Лука свидетель, ее не выболтал, даже моей драгоценной Маргрит… Банку я принес. Она как раз размером с ваш затылок, дорогой сосед… Если можно, налейте мне еще половинку стаканчика, просто чтобы рука была тверже… А вы допивайте снадобье и ложитесь лицом на стол, как в прошлый раз, чтобы Фритт Верстеег мог свободно выйти из вашей головы.

Спустя полчаса мы допили третий кувшин – пришлось увеличить количество лекарственной жидкости, поскольку Гисберт Тиссен очень волновался и дух его никак не приходил в достаточно возвышенное состояние. Наконец средство подействовало, и со вздохом облегчения Гисберт Тиссен прикоснулся щекой к столешнице.

Я же поднес свечу к большой прозрачной банке и приложил банку к затылку главы медицинской гильдии.

Некоторое время ничего не происходило, но затем внутри банки началось шевеление, волосы на голове Гисберта раздвинулись, и из головы протянулся сначала длинный стебель с крупной алой ягодой. Стебель принялся тыкаться в стенки банки, извиваться и как бы стучаться в поисках выхода, но стекло было прочным и выхода не оказалось. Вслед за стеблем из головы Гисберта вышел и Фритт Верстеег, как был, то есть нагой. Он сложился клубочком, поджав колени к животу, стебель обвил его по внешнему контуру, а ягода повисла перед его лицом как некое второе лицо.

– Прекрасно! Поздравляю! – вскричал я, одной рукой срывая банку, а другой мгновенно затыкая ее заранее приготовленной пробкой. – Вот вы и отделились от доктора, и, таким образом, он сможет вас лечить!

Фритт