— Средневековый погребок, — пояснилпаренек-официант.

В этот поздний час в баре никого не было. Он поднялся,подошел к телефону, а потом вернулся за стол. Мне ужасно хотелось спросить,кому он звонил, но на этот раз я сумела сдержаться.

— Мы работаем до половины третьего утра, —продолжал официант. — Но, если вам угодно продолжить после закрытия, можемподать еще ветчины, сыра, вина, и вы посидите на площади. Вино не дастпродрогнуть.

— Да нет, засиживаться мы не можем, — ответилон. — Нам надо к рассвету быть в Сарагосе.

Паренек вернулся за прилавок. Мы снова наполнили бокалы. Кактогда, в Бильбао, я почувствовала легкость: это «Риоха» начала оказывать своемягкое действие, помогая нам в трудные минуты разговора.

Я сделала еще глоток и сказала:

— Ты устал вести машину, и мы пьем. Лучше бы намзаночевать где-нибудь здесь. По дороге я видела парадор[4].

Он кивнул в знак согласия и сказал:

— Погляди-ка вон на тот столик. Японцы называют этошибуми — истинная сложность простых вещей. Люди запасаются деньгами, приезжаютв дорогие рестораны и считают, что приобщаются к изысканности.

Я выпила еще.

Парадор. Еще одна ночь рядом с ним.

Таинственным образом восстановившаяся девственность.

— Забавно слышать, как семинарист рассуждает обизысканности, — сказала я, пытаясь отделаться от своих мыслей.

— Отчего же? В семинарии-то я и понял, что чем ближе мыблагодаря нашей вере подходим к Богу, тем проще Он становится. А чем проще Онстановится, тем сильнее Его присутствие.

Его рука скользила по столешнице.

— Христос учился своему предназначению, пиля и строгаядерево, делая шкафы, кровати, стулья. Он пришел к нам как плотник, чтобыпоказать: не важно, что мы делаем, — все что угодно может привести нас кпостижению Божьей любви.

Он вдруг остановился:

— Не хочу говорить об этом. Хочу говорить о другойлюбви.

Его руки прикоснулись к моему лицу.

Вино облегчало многое для него. И для меня.

— Почему ты замолчал? Почему не хочешь говорить о Боге,о Пречистой Деве, о духовном мире?

— Я хочу говорить о другой любви, — повторилон. — О любви мужчины и женщины. В этой любви тоже случаются чудеса.

Я сжала его руки. Может быть, ему открыты великие тайныБогини — но о любви он знает столько же, сколько и я. Хоть и объездил весьсвет.

И ему придется уплатить предложенную цену — сделать первыйшаг. Потому что женщина платит дороже — она отдает себя.

Довольно долго мы сидели так, взявшись за руки. Я видела вего глазах отблеск древних страхов — они присущи истинной любви как испытания,которые должны быть пройдены. Я видела в его глазах, что он помнит и о том, какпрошлой ночью я не отдалась ему, и о нашей долгой разлуке, и о годах,проведенных в монастыре, посвященных поискам мира, где ничего подобного непроисходит.

Я видела в его глазах, что тысячи раз он представлял себе,как это будет, воображая себе все, что будет окружать нас, все, вплоть до моейпрически, до цвета моей одежды. Я хотела сказать ему «да», сказать «добропожаловать», сказать, что сердце мое победило в этом сражении. Я хотеласказать, как я люблю его, как желаю его в эту минуту.

Однако продолжала молчать. Молчать и словно со стороны, какбывает во сне, наблюдать за его внутренней борьбой. Я видела, что перед нимстоит мое «нет», что его тяготит страх потерять меня, память о резких словах,звучавших в подобные моменты, — ибо все мы проходим через это, и никто несумел доселе обойтись без рубцов и шрамов.

Но вот глаза его заискрились. Я поняла, что он сумел одолетьвсе эти препоны.

Тогда, высвободив руку, я взяла стакан и поставила его насамый край стола.

— Упадет, — предупредил он.

— Наверняка. Я хочу, чтобы ты его сбросил.

— Разбить стакан?

Да, разбить стакан. Такое простое на первый взгляд движение— но оно таит в себе столько страхов, и нам никогда не осознать их до конца.Что ж такого в том, чтобы хлопнуть об пол дешевый стакан, — ведь каждый изнас столько раз делал это случайно и нечаянно?

— Разбить стакан? — повторил он. — Но зачем?

— Я могла бы пуститься в объяснения, — ответилая. — Но скажу лишь — для того, чтобы он разбился.

— Это нужно тебе?

— Разумеется, не мне.

Он глядел на стакан, стоявший на самом краю стола, и явноопасался, что сейчас стакан свалится.

"Это — ритуал, — хотелось мне сказать. — Это— под запретом. Стаканы нельзя бить с умыслом. Когда мы сидим в ресторане или усебя дома, мы стараемся не ставить стаканы на край стола. Наша Вселеннаятребует, чтобы мы были осторожны, чтобы стаканы на пол не падали ".

А разобьем по неловкости и нечаянности — увидим: ничегоособенного не произошло. «Не беспокойтесь», — скажет официант, а я ни разув жизни не видела, чтобы разбитый стакан ставили в счет. Бить стаканы — обычноедело, дело житейское, и никому не причиняет вреда — ни нам, ни ресторану, ниближнему.

Я толкнула стол. Стакан зашатался, но не упал.

— Осторожно! — воскликнул он.

— Разбей его, — настойчиво повторила я, а про себяподумала:

«Разбей его, соверши этот символический жест. Постарайсяпонять, что я разбила в себе кое-что гораздо более важное и ценное, чемстакан, — и счастлива. Всмотрись в свою душу, где идет борьба, — иразбей его».

Ибо наши родители научили нас бережно относиться к стаканами к плоти. Внушили нам, что детские страсти — невозможны, что мы не должнысовлекать с избранной стези человека, решившего стать духовным лицом, что людямне дано творить чудеса, и что не следует пускаться в путь, если не знаешь, кудаприведет он.

Пожалуйста, разбей стакан — и ты снимешь с нас обоих этозаклятие, освободишь от настырного стремления все объяснить, от мании делатьлишь то, что будет одобрено другими.

— Разбей стакан, — снова произнесла я.

Он пристально взглянул мне в глаза. Потом медленно рука егоскользнула по столешнице, дотронулась до стакана — и резко смахнула его на пол.