– Я не верю, – огрызнулся он, – но это всамом деле помогает. Человек с плевком как бы выбрасывает часть порчи. Сейчасбы сказали, негативной энергии.

– Политик не имеет права верить, – ответил яустало. – Так что там у меня?

Он подумал, сказал осторожно:

– Есть мудрость в расхожей фразе, что все болезни отнервов, уже слышали? Только… гм… Вы чересчур зажаты, господин президент. Непонимаю, что в вас такое происходит, ведь первая половина президенства былакуда труднее!.. Особенно первый год. Предшественник такие завалы и проблемыоставил… но тогда ваше здоровье было не в пример лучше. Сейчас вас нечто грызетизнутри. У меня все данные вашего организма вот на харде, триста гигабайтовзанимают, вроде бы все в норме или почти в норме, но в то же время происходитчто-то нехорошее…

– Что?

Он развел руками:

– Откуда я знаю? Это вы мне скажите. Есть люди срабоче-крестьянской психикой, им все по фигу, а есть ранимые натуры, что привсем железном здоровье могут в одночасье сгинуть от инфаркта, инсульта и прочихгадостей, едва узнают, что их ребенок получил двойку по математике!..

– Это я ранимая натура? – удивился я.

Он покачал головой:

– Слава богу, у вас как раз рабоче-крестьянская. Вымалость туповаты, господин президент, и к тому же недостаточно чувствительны.Это и позволило вам при несомненном уме достигнуть высот, не обращая вниманияна те мелочи, от которых чувствительные сыграли бы в ящик. Но сейчас появилосьнечто такое, что неумолимо разрушает даже ваше железное здоровье. Я не знаю,что это, а вы как о стул… головой бей. В смысле, как кистеперая рыба об лед.Только стул да лед вдребезги! Так что, не будучи психоаналитиком…

– Избави боже, – сказал я с отвращением.

– Вот-вот, будучи нормальным медиком, могу толькопорекомендовать смену деятельности.

– Ну-ну, – спросил я с подозрением. – Чтоэто?.. Голых баб в сауну?

– Думаю, вы и сейчас этим не обделены, а ничто так несокращает жизнь, как сауны и бабы в саунах. Надо бросить это президентство,уехать в село и засесть на пару месяцев с удочкой над заводью, где хорошоклюет. И вообще не возвращаться в Москву. Здоровье дороже.

Я буркнул:

– Да-да, плюй на все и береги здоровье, это я слышал.

– Теперь это целая философия, – сказал он сдвусмысленной улыбкой.

Я отмахнулся:

– Ладно-ладно, верю. Вы ведь повторили слово в слововсе, что сказал Чазов. Вряд ли сговаривались, хоть вы все и шарлатаны. Чазовслишком горд и уверен в своем деле. Но только никто из вас не может сказать,сколько мне еще осталось. А мне это надо знать… Полгода протяну?

Он помедлил, сказал с осторожностью, уклончиво, глаза отвел,я видел, как на столе появлялись светлые полосы, будто по ним водили влажнойтряпочкой, это он елозил взглядом:

– Если протянете, то… потом, на пенсии, можете долгиегоды жить с удочкой в руке. Может быть, даже играть в теннис. Или хотя быфотографироваться с теннисной ракеткой. Наш организм… гм… у него такие запасыживучести…

– Сколько? – спросил я в упор.

Он пожал плечами:

– Было бы шарлатанством назвать точный срок. Вы можетеощутить приступ вот прямо сейчас, выходя из этого кабинета. А можете протянутьеще два-три месяца.

– Спасибо на добром слове, – сказал я.

Он ответил очень серьезно:

– Мне платят не за добрые слова.

Через неделю, когда Карашахин в очередной раз появился сбумагами, я поинтересовался не без ехидства:

– Ну что там с судом шариата? Я имею в виду, у кобызов?

Он остро поглядел мне в глаза.

– Вы оказались правы, предложение не прошло. Там, наместе. Нам не пришлось вмешиваться, напоминать о федеральном законе и прочихнеприятных вещах. Однако, господин президент, активность этих группировок всеже набирает обороты. Группа «Воины 30 ноября» вообще потребовала автономииРязанской области.

– Это самая экстремистская группировка?

– Вы как в воду смотрите, господин президент.

Я отмахнулся:

– Тут не надо быть особо прозорливым. Кто ещепредложит, кроме самых осумасшедшенных?

Он слегка поклонился:

– Мир сумасшедшеет, господин президент.

– Но не до такой же степени?

– Будем надеяться, господин президент. Впрочем, вы самиговорили…

Я проворчал:

– Говорил, но я, как бы это, предостерегал! Накаркивал.Чтоб не случилось.

– Будем надеяться, – повторил он, – что ненакаркали…

– Надеяться? – отмахнулся я. – Вы бы неплохов поповской рясе смотрелись. Политики не надеются, они люди трезвые.

Он уставился на меня ничего не выражающими рыбьими глазами.

– И что вам подсказывает ваша трезвость, господинпрезидент?

– Всеволод Лагунович, – сказал япроникновенно, – меня избрали всенародным голосованием. Это значит, что я– выразитель мыслей и чувств ста сорока миллионов россиян. Объясняю на пальцах,раз уж вы не желаете вылезать из танка: то, что говорю или чувствую я, то жесамое говорят и чувствуют сто сорок миллионов. Потому мне н?? требуютсядорогостоящие опросы общественного мнения, чтобы узнать, что и как думаетРоссия. Мне не требуются даже подсказки специалистов, как мне поступить, чтобыбыть понятым народом! Как бы я ни поступил, так бы поступил усредненныйроссиянин. Потому я сейчас просто отмахиваюсь от ваших нелепых предостережений.И вся Россия в моем лице отмахивается.

Он кивнул, сказал тем же неприятным базаровским голосом:

– Вам бы еще напиться, господин президент, чтобы ужсовсем в выразители облика России. А завтра на службу с побитой мордой,порванной рубахой и помадой на воротнике. Уверен, на очередных выборах победилибы с треском!

– Увы, – сказал я, – я уже отпрезидентился.Хотя почему «увы»? Жизнь не заканчивается…

Я прислушался, тяжелая дверь отсекает все звуки, однакоКарашахин заметил:

– Громов уже прибыл. Военный человек, а такаянеточность, приходит всегда раньше. Зачем?

Я отмахнулся:

– Да просто раньше. Зачем всегда искать ответ на вопрос«зачем»? Зови, у меня к нему пара вопросов.

Карашахин вышел, вернулся уже с двумя, следом за Громовымвошел Павлов, свежий, бодрый, хищный, мокрые от легкого дождика волосы стоятторчком, остроконечные уши блестят, как покрытые пленкой.

Он крепко и энергично пожал руку, в глазах смех.