Вдруг приезжает новый майор принимать баталион. Принимает.Старый подполковник вдруг заболевает, двинуться не может, двое суток домасидит, суммы казенной не сдает. Доктор наш Кравченко уверял, что действительноболен был. Только я вот что досконально знал по секрету и даже давно: чтосумма, когда отсмотрит ее начальство, каждый раз после того, и это уже годачетыре кряду, исчезала на время. Ссужал ее подполковник вернейшему одномучеловеку, купцу нашему, старому вдовцу, Трифонову, бородачу в золотых очках.Тот съездит на ярмарку, сделает какой надо ему там оборот и возвращает тотчасподполковнику деньги в целости, а с тем вместе привозит с ярмарки гостинцу, а сгостинцами и процентики. Только в этот раз (я тогда узнал все это совершеннослучайно от подростка, слюнявого сынишки Трифонова, сына и наследника,развратнейшего мальчишки, какого свет производил), в этот раз, говорю,Трифонов, возвратясь с ярмарки, ничего не возвратил. Подполковник бросился кнему: «Никогда я от вас ничего не получал, да и получать не мог» – вот ответ.Ну, так и сидит наш подполковник дома, голову себе обвязал полотенцем, ему онивсе три льду к темени прикладывают; вдруг вестовой с книгою и с приказом:«Сдать казенную сумму, тотчас же, немедленно, через два часа». Он расписался, яэту подпись в книге потом видел, – встал, сказал, что одеваться в мундир идет,прибежал в свою спальню, взял двухствольное охотничье свое ружье, зарядил,вкатил солдатскую пулю, снял с правой ноги сапог, ружье упер в грудь, а ногойстал курок искать. А Агафья уже подозревала, мои тогдашние слова запомнила,подкралась и вовремя подсмотрела: ворвалась, бросилась на него сзади, обняла,ружье выстрелило вверх в потолок; никого не ранило; вбежали остальные, схватилиего, отняли ружье, за руки держат… Все это я потом узнал до черты. Сидел ятогда дома, были сумерки, и только что хотел выходить, оделся, причесался,платок надушил, фуражку взял, как вдруг отворяется дверь и – предо мною, у меняна квартире, Катерина Ивановна.

Бывают же странности: никто-то не заметил тогда на улице,как она ко мне прошла, так что в городе так это и кануло. Я же нанимал квартируу двух чиновниц, древнейших старух, они мне и прислуживали, бабы почтительные,слушались меня во всем и по моему приказу замолчали потом обе, как чугунныетумбы. Конечно, я все тотчас понял. Она вошла и прямо глядит на меня, темныеглаза смотрят решительно, дерзко даже, но в губах и около губ, вижу, естьнерешительность.

– Мне сестра сказала, что вы дадите четыре тысячи пятьсотрублей, если я приду за ними… к вам сама. Я пришла… дайте деньги!.. – невыдержала, задохлась, испугалась, голос пресекся, а концы губ и линии около губзадрожали. – Алешка, слушаешь или спишь?

– Митя, я знаю, что ты всю правду скажешь, – произнес вволнении Алеша.

– Ее самую и скажу. Если всю правду, то вот как было, себяне пощажу. Первая мысль была – карамазовская. Раз, брат, меня фаланга укусила,я две недели от нее в жару пролежал; ну так вот и теперь вдруг за сердце,слышу, укусила фаланга, злое-то насекомое, понимаешь? Обмерил я ее глазом.Видел ты ее? Ведь красавица. Да не тем она красива тогда была. Красива была онатем в ту минуту, что она благородная, а я подлец, что она в величии своеговеликодушия и жертвы своей за отца, а я клоп. И вот от меня, клопа и подлеца,она вся зависит, вся, вся кругом, и с душой и с телом. Очерчена. Я тебе прямоскажу: эта мысль, мысль фаланги, до такой степени захватила мне сердце, что оночуть не истекло от одного томления. Казалось бы, и борьбы не могло уже бытьникакой: именно бы поступить как клопу, как злому тарантулу, безо всякогосожаления… Пересекло у меня дух даже. Слушай: ведь я, разумеется, завтра жеприехал бы руки просить, чтобы все это благороднейшим, так сказать, образомзавершить и чтобы никто, стало быть, этого не знал и не мог бы знать. Потомучто ведь я человек хоть и низких желаний, но честный. И вот вдруг мне тогда вту же секунду кто-то и шепни на ухо: «Да ведь завтра-то этакая, как приедешь спредложением руки, и не выйдет к тебе, а велит кучеру со двора тебя вытолкать.Ославляй, дескать, по всему городу, не боюсь тебя!» Взглянул я на девицу, несоврал мой голос: так конечно, так оно и будет. Меня выгонят в шею, потеперешнему лицу уже судить можно. Закипела во мне злость, захотелось подлейшую,поросячью, купеческую штучку выкинуть: поглядеть это на нее с насмешкой, и тутже, пока стоит перед тобой, и огорошить ее с интонацией, с какою только купчикумеет сказать:

– Это четыре-то тысячи! Да я пошутил-с, что вы это? Слишкомлегковерно, сударыня, сосчитали. Сотенки две я, пожалуй, с моим дажеудовольствием и охотою, а четыре тысячи – это деньги не такие, барышня, чтоб ихна такое легкомыслие кидать. Обеспокоить себя напрасно изволили.

Видишь, я бы, конечно, все потерял, она бы убежала, но затоинфернально, мстительно вышло бы, всего остального стоило бы. Выл бы потом всюжизнь от раскаяния, но только чтобы теперь эту штучку отмочить! Веришь ли,никогда этого у меня ни с какой не бывало, ни с единою женщиной, чтобы в этакуюминуту я на нее глядел с ненавистью, – и вот крест кладу: я на эту глядел тогдасекунды три или пять со страшною ненавистью, – с тою самою ненавистью, откоторой до любви, до безумнейшей любви – один волосок! Я подошел к окну,приложил лоб к мерзлому стеклу и помню, что мне лоб обожгло льдом, как огнем.Долго не задержал, не беспокойся, обернулся, подошел к столу, отворил ящик идостал пятитысячный пятипроцентный безыменный билет (в лексиконе французскомлежал у меня). Затем молча ей показал, сложил, отдал, сам отворил ей дверь всени и, отступя шаг, поклонился ей в пояс почтительнейшим, проникновеннейшимпоклоном, верь тому! Она вся вздрогнула, посмотрела пристально секунду, страшнопобледнела, ну как скатерть, и вдруг, тоже ни слова не говоря, не с порывом, амягко так, глубоко, тихо, склонилась вся и прямо мне в ноги – лбом до земли, непо-институтски, по-русски! Вскочила и побежала. Когда она выбежала, я был пришпаге; я вынул шпагу и хотел было тут же заколоть себя, для чего – не знаю,глупость была страшная, конечно, но, должно быть, от восторга. Понимаешь ли ты,что от иного восторга можно убить себя; но я не закололся, а только поцеловалшпагу и вложил ее опять в ножны, – о чем, впрочем, мог бы тебе и не упоминать.И даже, кажется, я сейчас-то, рассказывая обо всех борьбах, немножко размазал,чтобы себя похвалить. Но пусть, пусть так и будет, и черт дери всех шпионовсердца человеческого! Вот весь мой этот бывший «случай» с Катериной Ивановной.Теперь, значит, брат Иван о нем знает да ты – и только!

Дмитрий Федорович встал, в волнении шагнул шаг и другой,вынул платок, обтер со лба пот, затем сел опять, но не на то место, где преждесидел, а на другое, на скамью напротив, у другой стены, так что Алеша долженбыл совсем к нему повернуться.

– Теперь, – сказал Алеша, – я первую половину этого делазнаю.

– Первую половину ты понимаешь: это драма, и произошла онатам. Вторая же половина есть трагедия, и произойдет она здесь.