– Ты-то? Ну, хватил немного далеко.

– Нет, не далеко, – с жаром проговорил Алеша. (Видимо, этамысль давно уже в нем была.) – Всё одни и те же ступеньки. Я на самой низшей, аты вверху, где-нибудь на тринадцатой. Я так смотрю на это дело, но это всё однои то же, совершенно однородное. Кто ступил на нижнюю ступеньку, тот все равнонепременно вступит и на верхнюю.

– Стало быть, совсем не вступать?

– Кому можно – совсем не вступать.

– А тебе – можно?

– Кажется, нет.

– Молчи, Алеша, молчи, милый, хочется мне ручку твоюпоцеловать, так, из умиления. Эта шельма Грушенька знаток в человеках, она мнеговорила однажды, что она когда-нибудь тебя съест. Молчу, молчу! Из мерзостей,с поля, загаженного мухами, перейдем на мою трагедию, тоже на поле, загаженноемухами, то есть всякою низостью. Дело-то ведь в том, что старикашка хоть исоврал об обольщении невинностей, но в сущности, в трагедии моей, это так ведьи было, хотя раз только было, да и то не состоялось. Старик, который меня жекорил небылицей, этой-то штуки и не знает: я никому никогда не рассказывал,тебе первому сейчас расскажу, конечно Ивана исключая, Иван все знает. Раньшетебя давно знает. Но Иван – могила.

– Иван – могила?

– Да.

Алеша слушал чрезвычайно внимательно.

– Я ведь в этом баталионе, в линейном, хоть и прапорщикомсостоял, но все равно как бы под надзором, вроде как ссыльный какой. Агородишко принимал меня страшно хорошо. Денег я бросал много, верили, что ябогат, я и сам тому верил. А впрочем, чем-то и другим я им, должно быть,угодил. Хоть и головами покивали, а, право, любили. Мой подполковник, старик уже,невзлюбил меня вдруг. Придирался ко мне; да рука у меня была, к тому же весьгород за меня стоял, придраться нельзя было очень-то. Виноват был я и сам, самнарочно почтения не отдавал надлежащего. Гордился. У этого старого упрямца,недурного очень человека и добродушнейшего хлебосола, были когда-то две жены,обе померли. Одна, первая, была из каких-то простых и оставила ему дочь, тожепростую. Была уже при мне девою лет двадцати четырех и жила с отцом вместе стеткой, сестрой покойной матери. Тетка – бессловесная простота, а племянница,старшая дочь подполковника, – бойкая простота. Люблю, вспоминая, хорошее словосказать: никогда-то, голубчик, я прелестнее характера женского не знал, какэтой девицы, Агафьей звали ее, представь себе, Агафьей Ивановной. Да и недурнаона вовсе была, в русском вкусе – высокая, дебелая, полнотелая, с глазамипрекрасными, лицо, положим, грубоватое. Не выходила замуж, хотя двое сватались,отказала и веселости не теряла. Сошелся я с ней – не этаким образом, нет, тутбыло чисто, а так, по-дружески. Я ведь часто с женщинами сходился совершеннобезгрешно, по-дружески. Болтаю с ней такие откровенные вещи, что ух! – а онатолько смеется. Многие женщины откровенности любят, заметь себе, а она к томуже была девушка, что очень меня веселило. И вот еще что: никак бы ее барышнейнельзя было назвать. Жили они у отца с теткой, как-то добровольно принижаясебя, со всем другим обществом не равняясь. Ее все любили и нуждались в ней,потому что портниха была знатная: был талант, денег за услуги не требовала,делала из любезности, но когда дарили – не отказывалась принять. Подполковникже, тот – куда! Подполковник был одно из самых первых лиц по нашему месту. Жилшироко, принимал весь город, ужины, танцы. Когда я приехал и в баталионпоступил, заговорили во всем городишке, что вскоре пожалует к нам, из столицы,вторая дочь подполковника, раскрасавица из красавиц, а теперь только что-девышла из аристократического столичного одного института. Эта вторая дочь – вотэта самая Катерина Ивановна и есть, и уже от второй жены подполковника. Авторая эта жена, уже покойница, была из знатного, какого-то большогогенеральского дома, хотя, впрочем, как мне достоверно известно, денегподполковнику тоже никаких не принесла. Значит, была с родней, да и только, разветам какие надежды, а в наличности ничего. И однако, когда приехала институтка(погостить, а не навсегда), весь городишко у нас точно обновился, самые знатныенаши дамы – две превосходительные, одна полковница, да и все, все за ними,тотчас же приняли участие, расхватали ее, веселить начали, царица балов,пикников, живые картины состряпали в пользу каких-то гувернанток. Я молчу, якучу, я одну штуку именно тогда удрал такую, что весь город тогда загалдел.Вижу, она меня раз обмерила взглядом, у батарейного командира это было, да ятогда не подошел: пренебрегаю, дескать, знакомиться. Подошел я к ней уженесколько спустя, тоже на вечере, заговорил, еле поглядела, презрительные губкисложила, а, думаю, подожди, отмщу! Бурбон я был ужаснейший в большинстве тогдашнихслучаев, и сам это чувствовал. Главное, то чувствовал, что «Катенька» не точтобы невинная институтка такая, а особа с характером, гордая и в самом деледобродетельная, а пуще всего с умом и образованием, а у меня ни того, нидругого. Ты думаешь, я предложение хотел сделать? Нимало, просто отмстить хотелза то, что я такой молодец, а она не чувствует. А пока кутеж и погром. Менянаконец подполковник на три дня под арест посадил. Вот к этому-то времени какраз отец мне шесть тысяч прислал, после того как я послал ему форменноеотречение от всех и вся, то есть мы, дескать, «в расчете», и требовать большеничего не буду. Не понимал я тогда ничего: я, брат, до самого сюда приезда, идаже до самых последних теперешних дней, и даже, может быть, до сегодня, непонимал ничего об этих всех наших с отцом денежных пререканиях. Но это к черту,это потом. А тогда, получив эти шесть, узнал я вдруг заведомо по одномуписьмецу от приятеля про одну любопытнейшую вещь для себя, именно чтоподполковником нашим недовольны, что подозревают его не в порядке, однимсловом, что враги его готовят ему закуску. И впрямь приехал начальник дивизии ираспек на чем свет стоит. Затем немного спустя велено в отставку подать. Я теберассказывать не буду, как это все вышло в подробности, были у него врагидействительно, только вдруг в городе чрезмерное охлаждение к нему и ко всейфамилии, все вдруг точно отхлынули. Вот и вышла тогда первая моя штука:встречаю я Агафью Ивановну, с которой всегда дружбу хранил, и говорю: «А ведь упапаши казенных-то денег четырех тысяч пятисот рублей нет». – «Что вы это,почему говорите? Недавно генерал был, все налицо были…» – «Тогда были, а теперьнет». Испугалась ужасно: «Не пугайте, пожалуйста, от кого вы слышали?» – «Небеспокойтесь, говорю, никому не скажу, а вы знаете, что я на сей счет могила, авот что хотел я вам только на сей счет тоже в виде, так сказать, „всякогослучая“ присовокупить: когда потребуют у папаши четыре-то тысячки пятьсот, а унего не окажется, так чем под суд-то, а потом в солдаты на старости летугодить, пришлите мне тогда лучше вашу институтку секретно, мне как раз деньгивыслали, я ей четыре-то тысячки, пожалуй, и отвалю и в святости секретсохраню». – «Ах, какой вы, говорит, подлец (так и сказала)! какой вы злой,говорит, подлец! Да как вы смеете!» Ушла в негодовании страшном, а я ей вследеще раз крикнул, что секрет сохранен будет свято и нерушимо. Эти обе бабы, тоесть Агафья и тетка ее, скажу вперед, оказались во всей этой истории чистымиангелами, а сестру эту, гордячку, Катю, воистину обожали, принижали себя преднею, горничными ее были… Только Агафья эту штуку, то есть разговор-то наш, ейтогда и передай. Я это потом все как пять пальцев узнал. Не скрыла, ну а мне,разумеется, того было и надо.