– Да здравствует Цитрус! – взвизгнул истерический женскийголос из задних рядов.

– Авангарду Цитрусу ура! – подхватил петушиный тенор.

– Товарищи! – произнес он в микрофон, выдержав долгую паузуи дождавшись гробовой тишины. – Сегодня светлый день. Мы отмечаем пятилетнююгодовщину нашего национально-освободительного движения…

Он никогда не говорил по бумажке. Не готовился заранее.Любая его речь была блестящей импровизацией, и аудитория чувствовала это.

– Мы – последний оплот нашего униженного отечества. Мы –надежда России, ее здоровье, ее судьба, лучшее и единственное, что осталось внашей растерзанной жидовствующими дерьмократами отчизне! (Аплодисменты.) Мы всестрадаем от изъянов нечистой крови, нас, русских, осталось так мало, и с каждымднем все меньше. Полукровки, метисы, уроды, отбракованные самой природой,лишенные корней, пытаются навязать нам свой уродливый образ жизни, свое гнилоемышление… мышление ублюдков… (Бурные аплодисменты.) Все, что не являетсяполноценной расой, плевелы, смрадный мусор гниющей цивилизации. Мы суть нации,мы ее энергетический потенциал… (Бурные аплодисменты, переходящие в овации.)Более сильное поколение отсеет слабых, жизненная энергия разрушит нелепые связитак называемой гуманности между индивидуумами и откроет путь естественномугуманизму, который, уничтожая слабых, освобождает место для сильных… Ленивый ивялый обыватель с удовольствием будет приветствовать пинок в зад, которыйвыпрямит и взбодрит его… Он грезит отдать в фашисты сына и выдать за фашистадочь. Он интуитивно чувствует здоровое, живое начало, пульсирующий, налитыйсвежей здоровой кровью, молодой и крепкий корень жизни…. Юные женщины Россиигрезят о настоящих мужчинах, тех, которые изведут полукровок-уродов, пузатыхбизнесменов, жирных тупых политиков. Наконец можно будет восхищаться мужиком и,держась за его крепкую руку, прогуливаться с ним, вооруженным фашистом, поулицам ночных городов России. А к утру счастливо забеременеть от него… (В залевизг, бешеные аплодисменты, слезы на глазах у пожилых женщин.) Запад зайдется вэкстазе, если в России победит хищный молодой зверь. Его молодой и сильный,животный запах уже сопутствует России, и домашние животные нашей политики ревути плачут в ужасе, предчувствуя его клыки на своих жирных шеях…. Наконецисчезнет из словаря скучное слово «экономика», мерзкое слово «демократия», ипопулярным станет чувственное «трибунал». Жалость может нас только поссорить идеморализовать…

Он был мастером эффектных пауз. Зал замирал, не дышал.Затылком он чувствовал зависть президиума. Васька Панкратов, писатель, тихопосапывал от внимательной злости. Слабо ему, бывшему второму секретарюпарторганизации Союза советских писателей, вот так говорить, чтобы не дышала итомилась любовью толпа слушателей.

Боковым зрением он видел Марусю Устинову, замечал, кактеплеют, наливаются влагой ее большие голубые глаза, и уже ощущал горячее покалываниев паху.

Ничего не заводило его так, как восторженное внимание зала.Толпа отдавалась ему, словно шлюха в подворотне, словно королева в розовомбудуаре. Он сам придумал этот образ – толпа-женщина, теплая, влажная, готоваяна все.

По воспоминаниям современников, Адольф Гитлер испытывалиногда оргазм, выступая перед многотысячной аудиторией. Поговаривали злыеязыки, что ему приходилось использовать в штанах специальные прокладки.Авангарду Цитрусу дано было испытать такие же сладкие содрогания, поэтому онпредпочитал кожаные джинсы. Дыхание делалось частым, тело напрягалось, какструна. Соленый пот, жгучая сладкая судорога.

Не важно, что он говорил. Толпа заводилась от ритма, отзвука его низкого, хриплого голоса, от его лица, такого мужественного,твердого. Он часами отрабатывал мимику и пластику перед огромным зеркалом вспальне. Он становился в разные позы, устанавливал зеркала под разными углами,чтобы видеть себя сбоку и со спины.

– Есть высшая справедливость. Справедливость сильных издоровых. Выродки-полукровки со своей гнилой буржуазно-христианской моралью, сосвоей дряхлой болезнетворной гуманностью должны быть стерты с лица земли,выжжены очистительным огнем высшей справедливости. (Овации, стоны, женский визгв зале.) Нас много, гораздо больше, чем они думают… Мы не одиноки в своейборьбе. С нами братья арийцы из Германии. Всего несколько дней назад явстречался (стоп, Гарик, притормози!)… я встречался с лучшими представителямиизвестных организаций… Я не могу назвать имен, даже среди своих… Эти людирискуют ради нашего великого дела… Они сейчас в самых горячих точках, они вСараеве и в секторе Газа, они в Грузии и в Чечне, с афганскими моджахедами и сбоевиками «Красного передела». Они огненный нерв эпохи. Они наши братья…

Зал тяжело дышал. Маруська таяла, бледнела и краснела, стояпо стойке «смирно» у партийного знамени.

– Сегодня, празднуя пятилетний юбилей, оглянемся напройденный путь, Цитрус продолжал вещать с трибуны уже спокойней, на выдохе, –сколько нас было, когда мы начинали? А сколько нас сейчас?..

Пора закругляться. Напряженное внимание к оратору не можетпродолжаться больше десяти минут. Оно сдувается, как воздушный шарик, иповисает скучной тряпочкой. Уже послышались осторожные покашливание, стульястали поскрипывать, лица поблекли. Почетный караул переступал с ноги на ногу.Маруся Устинова опустила глаза и внимательно рассматривала носки своихначищенных сапожек. Пора слезать с трибуны. Пусть покашливания и поскрипываниядостанутся другому.

После торжественной части Маруся Устинова подошла к Цитрусу,осторожно тронула за рукав и, краснея, опуская глазки, произнесла чуть слышно:

– Авангард Иванович, давайте отойдем куда-нибудь в сторонку.Очень серьезный разговор.

Писатель Васька Панкратов многозначительно хмыкнул.Экстрасенс Золотцев сделал понимающе-приторное лицо.

– Ну что, Марусенька, устала стоять в почетном карауле? –Цитрус приобнял смущенную девочку и повел в уголок, за журнальный столик.

В гуле голосов вряд ли кто-то мог их услышать. Но Маруськавсе равно говорила отрывистым шепотом.

– Гарик, это кошмар какой-то… отец уже написал заявление впрокуратуру, – в чистых голубых глазах стояли слезы, – он никогда не понималменя… Я ему говорю, что люблю тебя и жить без тебя не могу. А он орет, ничегослышать не хочет. «Посажу твоего старого кобеля! А тебя, шалаву малолетнюю,выгоню вон, чтобы духу твоего в моем доме не было!»

Девочка еле сдерживала рыдания, всхлипывала, трогательно,по-детски шмыгая носом, хмурила бровки и делала страшные глаза, изображая влицах разговор с отцом.

– Я его знаю, он доведет дело до конца, он может, у негоесть связи… Гарик, я так не могу больше, – она уткнулась лбом в его плечо, –давай уедем куда-нибудь за границу.

– Конечно, детка, конечно, маленькая моя, – он погладилрозовую нежную щечку, – ты, главное, не нервничай.