Никто его не жалел и не понимал. Он резал вены в дешевомотеле в Бронксе. Наконец назло им обеим – Ирине и Америке – сошелся с грязнымтолстым негром в отвратительном порыве гомосексуального абсурда.

Когда абсурда и тоски накопилось столько, что не было силтерпеть, он предпринял последнюю отчаянную попытку то ли вернуть своюединственную любовь, то ли отомстить двум вероломным обманщицам, Ирине иАмерике, то ли просто выжить.

Авангард Цитрус стал писать роман о самом себе, об Ирине иоб Америке. Он вывернул всех троих наизнанку, вывалил самые интимныеанатомические подробности, он сотрясал израненной душой и поруганнымигениталиями перед воображаемым читателем с горьким бесстыдством литературногосамоубийцы. Он сдирал исподнее с самого себя, с Ирины, с жирного негра Джимми,который тоже его бросил. Ему больше нечего было предъявить миру, кроме потной,жадной совокупляющейся плоти.

Слабенький, зыбкий поэтический талант мальчика изшахтерского городка сгорал без остатка в этом порнопожаре. Авангарду Цитрусу доспазмов было жалко Гарика Руденко. Но эта жалость только добавляла поленьев вритуальный костер.

Порноистерика отвергнутого всеми русского поэта принесла емудолгожданную славу. Об Авангарде Цитрусе заговорили. Заорали, сначала в узкихэмигрантских кругах, потом в более широких кругах американских славистов.Наконец, в России.

Мало кто сумел осилить роман «Альтер эго», словесное мореслез, пота и спермы, до конца. Только самые искушенные и терпеливые любителижесткого порно доплывали до пустынного берега, на котором не росло ни деревца,ни даже травинки. Лишь слабая, мертвая, неутешительная сентенция, что вседерьмо, все бабы – суки, страна Америка плохая, поэт Цитрус – хороший.

Но даже те, кто вообще не читал роман, теперь при имениАвангарда Цитруса не вскидывали равнодушно брови: «Кто это?» За Гариком стоялскандал, крепкий, дурно пахнущий, великолепный скандалище, на гребне которогоон и заявился домой, в Россию.

Если ты единожды публично снимешь штаны, тебя заметят. Отебе поговорят. Но недолго. Ибо ничего такого интересного у тебя там нет. Ихотя порнография, особенно мужская, для неискушенного русского читателя ещеоставалась в те годы откровением, Цитрус чувствовал, что на одном толькобесстыдстве долго не протянешь, даже в России. Питать капризную скандальнуюславу надо более добротной пищей.

Поэт-патриот, поэт-пролетарий, хулиган, засранец, не простовернулся на Родину. Он приехал, чтобы заявить: ребята, Америка – дерьмо. Иххваленая свобода нам с вами на хрен не нужна. Они буржуи, зажравшиеся, наглые,жирные, бездуховные, и вы здесь ничего не понимаете, когда хотите, чтобы у насстало как у них. Давайте скорее, пока не поздно, покончим со всей этойконтрреволюцией, которую вы здесь без меня развели. Нам, ребята, нужен нашродной коммунизм, национал-коммунизм. Фашизм. Мы с вами простые русскиепролетарии. У нас, советских, собственная гордость. Сталин наша слава боевая.Гитлер – наша юность и полет. С Цитрусом борясь и побеждая, наш народ заЦитрусом идет.

Все так же мучительно, до истерики, хотелось слышать своеимя отовсюду, видеть свое лицо на телеэкране, на газетных страницах.

Давно не было романтических локонов и добролюбовских круглыхочочков. Седоватый бобрик. Выбритые виски. Толстая квадратная оправа очков.Кожанка, уголок тельника. Красный комиссар Цитрус. Коричневый, с автоматом вруках, русский литератор, который почти ничего не пишет, которого почти никтоне читает, но все знают, кто такой и как зовут.

Он повзрослел. Он понял, что старая добрая свастикаубедительней и надежней любой порнухи. Больше не надо публично снимать штаны,чтобы прославиться. Да и возраст уже не тот.

В России, как в огромном инкубаторе, стали вылуплятьсячудовищные птенцы, политические партии, большие и маленькие, на любой вкус.

Под красной звездой, под черной свастикой и под прочимисимволами стояли не только идеи, не только маниакальное тщеславие маленькихфюрерчиков, мус-солинчиков и сталинчиков, не только слюнявая истерика толпы.Отмывались криминальные капиталы, протаскивались нужные люди в Государственнуюдуму, выращивались боевики. Партии спонсировались сомнительными банками,кормились с ладоней крупных уголовных авторитетов.

Во всеобщем гвалте не очень громко, но вполне отчетливопрозвучал хриплый голос новорожденной партии Цитруса, для которой он придумалхлесткое имя: «Русская победа».

С годами все моложе становились красотки, которых он менял сравнодушным упорством, по инерции продолжая мстить своей единственной невернойлюбви.

Ирина вышла замуж за миллионера, французского графа, родиласына в сорок лет и жила в свое удовольствие то в Ницце, то на Канарах, и Цитруслюто ненавидел ее за это.

Неужели Маруська тоже сбежала? Почему? По какому праву? Аглавное – что теперь делать? Если ее папаша действительно написал заявление впрокуратуру и завтра его отнесет, то надо что-то срочно предпринять.

Не раздумывая больше ни минуты, Цитрус отправился к МашеУстиновой домой. Он часто подвозил ее к серой панельной пятиэтажке на Пресне.Провожал до подъезда. Видел, какие цифры набирает на домофоне – сначала номерквартиры, потом код. Память на цифры у него была отличная.

К вечеру в пустыне Негев поднялся страшный ветер, пошелдождь. Капало с дырявого матерчатого потолка, хилые стены бедуинской палаткитряслись, как в лихорадке, рядом тоскливо и жалобно орали верблюды. НатанЕфимович не мог уснуть.

«Что-то у них не заладилось, – думал Бренер, – они давнодолжны были переправить меня в Египет. Они должны были сразу, в тот же день,вывезти меня из страны. Этак я грязью зарасту. Я ведь не могу, как бедуин,мыться без воды и мыла, зарываясь в раскаленный песок. Да и песок сейчасхолодный… А признайся, Натанчик, ты ведь здорово разволновался оттого, что этиублюдки собираются переправлять тебя в Россию. Почему именно в Россию? Тыдвадцать лет мучился нежной, лирической ностальгией, тонул в соплях, и вот –пожалуйста, повезут на родину. Террористы, мать их. Интересно, кому я тампонадобился?»

Бренер усмехнулся. Если бы мир не изменился так сильно запоследние десять лет, можно было бы подумать, что сюда, в Израиль, дотянуласьдлинная рука КГБ, карающая десница, от которой не спрячешься за морями, загорами, в пустыне. Ведь копошился в душе в первые годы идиотский страх,вспоминалась конфиденциальная беседа с институтским кадровиком в погонах: мол,вы думаете, господин Бренер, советская родина вас когда-нибудь простит? Выпредатель, господин Бренер, ас предателями мы поступаем по суровым пролетарскимзаконам…

Старый пердун, бывший сталинский сокол, умел напуститьстраху. Почему-то особенно страшно звучало в его устах слово «господин». Оно былоужасней любых угроз, туманных и бессмысленных.