Он трепетно ненавидел все, что относилось к противоположномуполу. Скользкие, гибкие, ядовитые твари, самки, примитивные, но совершеннонепонятные существа. Настолько примитивные, что унизительно не понимать их. И вэтом главное коварство.

Авангард Цитрус был уверен, что понимает. Буквально каждуювидит насквозь. Каждая ждет своего хозяина, грубого, наглого, сильного, которыйсхватит за волосы, пригнет без разговоров и использует по назначению. По какомуправу эти существа корчат из себя людей, лезут в честную мускулистую мужскуюжизнь со своими неполноценными мозгами?

Никто так не врал, никто так не предавал его, как женщины.Особенно те, от которых он сходил с ума, те, без которых он погибал вмучительных корчах. Они бросали его. Всегда бросали. Он сам превращался визвивающуюся тварь, и ползал в пыли перед ними, и готов был на самые гадкиеунижения, лишь бы не уходили. Но уходили, не оглядываясь.

Тощий прыщавый подросток Гарик Руденко, шпана с окраиныгрязного шахтерского городка, часто во сне видел себя жилистым надменным ханомв возбужденном нежном щебете покорного гарема или плечистым, пропыленным воиномв бесплатном бардаке побежденного города. Девки. Девочки. Телки. Мочалки.Дешевые приторные духи. Вместо восхитительных оргий с томными, на все готовымигетерами жизнь скупо дарила ему лишь томительно-потные обжимания на танцулькахпод музыку ВИА «Песняры», кровавые драки на пустыре за клубом, горячечнуюмастурбацию под одеялом под скрип раскладушки.

В городке весенняя слякоть превращалась в летнюю пыль.Девочки-телки к двадцати пяти годам становились измотанными, рыхлыми, какперебродившее тесто. Подростки пили водку и нюхали клей. Юноши пили и шли вармию. Потом возвращались, женились на перекисших телках и шли работать взабой. Взрослые почерневшие мужики вылезали из забоя и пили до одури, до белойгорячки. Белая горячка черных шахтеров. Это был первый его поэтический образ.Юноша Авангард Руденко почему-то стал писать стихи.

В начале семидесятых худого кудрявого юношу с тетрадочкойстихов под мышкой длинный поезд, вонючий, набитый мешочниками общий вагон, унесв Москву.

На дворе стояла нежная эпоха богемных московских кухонь,подвальных и чердачных мастерских, блаженного интеллигентского пофигизма.Авангарда приютил пожилой художник у себя в мастерской. Это были высокие чистыеотношения в стиле романтической, бескорыстной эпохи первоначального застоя.Талант тянулся к таланту. Художник помогал поэту.

Художник, кроме полотен, писал еще и песни, исполнял их подгитару в узком кругу, имел кое-какую известность. Одни говорили: он хорошийхудожник, только зачем сочиняет песни? Другие возражали: он потрясающий бард,но зачем рисует картины? Впрочем, не важно, кто что говорил и возражал.Главное, не молчали. Знали, кто такой и как зовут. Звонили и приглашали вгости. Пристраивали картины на вернисажи. Организовывали концерты. Просто так.Бесплатно. Из любви к искусству.

Художник щедро делился с юным поэтом своей небогатой славой.Таскал с собой по богемным кухням. Со всеми знакомил. Всем рекомендовал. Читалвслух стихи, некоторые даже знал наизусть. Вместо простецкой, своенно-хохлятским душком фамилии Руденко придумал красивый смешной псевдоним:Цитрус.

Авангард Цитрус. Это легко запоминалось. Круглыедобролюбовские очочки завершили образ.

О публикации стихов не могло быть и речи. Тоненькиексероксные и машинописные тетрадочки распространялись по кухням и подваламбесплатно и довольно вяло. Стареющий художник рекомендовал:

– Смотрите, какая прелесть!

И цитировал, прищурившись, несколько удачных строк. Слушали,кивали, улыбались. Но не запоминали – ни строк, ни даже имени.

Москва не любила Цитруса. Москва не хотела Цитруса. Она былазлая, надменная, чересчур умная.

Чтобы заработать на жизнь, Цитрус выучился портняжномуремеслу. Он шил брюки и джинсы, мужские и женские. Люди доброжелательные пронего говорили: «Поэт Цитрус? Тот, который шьет брюки?» Люди менеедоброжелательные хмыкали: «Брючный портной Цитрус? Тот, который пишет стишки?»

Но слава, даже бедненькая, вялая, кухонная, все не давалась.Никак не желали запомнить, кто такой и как зовут. Редко звонили. Еще режеприглашали в гости. И совсем не интересовались стихами. Только джинсами,которые он научился шить ловко, «под фирму».

Поэту мешал неистребимый хохлятский говорок. Не хваталообразования для умных кухонных разговоров. Он пытался компенсировать этотдосадный изъян мрачностью, легким налетом экстравагантного хамства, еще чем-то,однако без толку. До судороги, до истерики хотелось всюду слышать собственноеимя, и чтобы московские девки, телки-метелки, которые не перекисают даже ксорока годам, глядели более пристально в добролюбовские очочки поэта-брючника.

Все переменилось в один миг, ясным апрельским вечером вкакой-то случайной чужой квартире. Цитрус встретил Ее. Ирину. Свою главную иединственную любовь. Увидел и пропал. Перестал грезить о множестве податливыхвосхищенных гетер. Захотел только эту, ее одну, и никого больше, прямо сейчас,сию минуту,

Сошел с ума. Решил, что вот она – единственная, навсегда.

В художественном произведении это было бы сильной натяжкой.В жизни Гарика это тоже было сильной натяжкой. Невозможной. Штаны собственногопроизводства затрещали и лопнули по шву.

Страсть оказалась вполне взаимной. Потом выяснилось, чтоИрина вообще-то замужем и вообще-то денег, которые можно заработать на пошивебрюк, ей, неженке, красавице, хватит разве что на булавки. Много чеговыяснилось потом. Но в тот волшебный апрельский вечер они вышли из чужойквартиры, тесно прижавшись друг к другу, не простившись с удивленнымихозяевами.

Москва была мала и пресна для их великой страсти. А тут ещеИринин недовольный муж, и тягостная брючная безвестность, и неудобная комната вкоммуналке. Страсть требовала крутых перемен и шальных необдуманных решений.Тесно прижавшись друг к другу, не простившись со многими все еще удивленнымизнакомыми, Гарик и Ирина рванули в Америку.

Страна великих возможностей звала, манила пальчиком из-заокеана. Но оказалась на поверку страной великого обмана. Америка не любила и нехотела Авангарда Цитруса. Циничному, бездуховному буржуазному миру на фиг ненужен был простой русский поэт. Брючный портной, который умел шить джинсы «подфирму», тем более не был нужен джинсовой Америке. А больше Цитрус ничего неумел.

Нью-Йорк своими цепкими холодными пальцами-небоскребамивыскреб из ранимой поэтической души остатки иллюзий. И отнял Ирину. Неженка,красавица тоже больше не любила и не хотела Авангарда Цитруса.

Он работал грузчиком и подметалой. Он жил в грязи. Он умолялее вернуться, рыдал, ползал перед ней на коленях посреди шумного Бродвея, ижизнерадостные Нью-Йоркцы обходили распятого в пыли поэта с равнодушным«сори!». Ирина тоже перешагнула через него своими стройными ногами, но вместо«сори» сказала по-русски: «Прекрати. Противно». И ушла навсегда, неоглядываясь.