Да, повязка делает мир болезненно-серым. Да, Мэлори боится потерять сознание. Но куда мрачнее реальность, пронизывающая бесчисленные страхи и проблемы. Она юлит и так и эдак, потом оседает на поверхности воображения.

От этой правды Мэлори пряталась с самого утра.

Эта правда годами определяла ее поступки.

«Твердишь себе, что ждала четыре года из страха навсегда потерять дом? Твердишь себе, что ждала четыре года, желая лучше подготовить детей? Ложь! Ложь! Ложь! Четыре года ты ждала, потому что в этот самый день, на реке, вдоль которой рыщут безумцы, волки и твари, тебе придется сделать то, что вне дома ты не делала годами. Сегодня придется открыть глаза».

Мэлори понимает, что это так. Кажется, она всегда это понимала. Что ее страшит больше: риск увидеть тварей или невероятная палитра красок, которая ослепит, едва откроешь глаза?

«Какой сейчас мир? Ты его узнаешь?»

Мир серый? Деревья сошли с ума? Так же как цветы, камыш и небо? В безумие погрузился целый мир? Он борется с собой? Земля отторгает свои океаны? Поднялся ветер. Ветер что-то видел? Он тоже безумен?

«Подумай, – сказал бы Том. – Ты гребешь? Вот и продолжай грести. Раз гребешь, значит, справишься. Придется открыть глаза, и ты откроешь. Справишься, потому что должна».

Том. Том. Том. Том. Том.

Мэлори тоскует по нему пуще прежнего.

На реке новый мир страшнее и непонятнее. Здесь воет ветер, холодная вода заливает джинсы, тело изувечено, разум – пленник серости, но даже здесь Том остается символом доброго, светлого, разумного.

– Я ем, – объявляет Девочка.

Это хорошо. Мэлори находит в себе силы ее похвалить.

– Молодец! – тяжело дыша, говорит она.

На левом берегу какое-то шевеление. Звери в лесу рыщут? Или безумец, который плыл на моторной лодке? Или твари? Целая дюжина тварей? Лодка помешала голодным медведям ловить рыбу?

Мэлори ранена. Мир крутится и вертится.

Том. Серость за повязкой. Звуки реки, звуки нового мира. Плечо. Рана. Случилось именно так. Случилось именно то, о чем предупредили бы ее, если бы было кому предупредить.

«В крайнем случае сплавляйся по реке, но помни: ты можешь пострадать».

«Не знаю, хватило бы мне решимости. Ты можешь пострадать».

«Затея слишком опасная. Что будет с детьми, если ты пострадаешь?»

«Мир одичал, Мэлори. Не бросай дом. Держись от реки подальше, не то пострадаешь».

«Пострадаешь…»

«Пострадаешь».

«Пострадаешь!»

«Шеннон! Думай о Шеннон! Думай о ней!»

Мэлори заставляет себя думать о сестре. Воспоминания пробиваются сквозь тучи черных мыслей. Они с Шеннон на залитом солнцем холме. Шеннон заслонила глаза рукой, показала на небо.

– Смотри, Аллен Харрисон из нашего класса! То облако – вылитый Аллен Харрисон!

Шеннон засмеялась.

– Которое облако?

– Вон то, видишь?

Шеннон придвинулась чуть ближе. Теперь ее макушка рядом с макушкой Мэлори.

– Да-да, вижу! А ты вон на то глянь! Точь-в-точь Сьюзен Рут.

Сестры лежали так часами, высматривая в облаках лица. То нос разглядят, то ухо, то копну кудрей, как у Эмили Холт.

«Помнишь, каким в тот день было небо? – спрашивает себя Мэлори. Гребет она все так же медленно. – Голубым-голубым. Солнце – желтее, чем на детском рисунке. Трава зеленой. Лицо Шеннон – бледным, гладким, как и твои руки, которыми ты показывала на облака. В тот день все было цветным, куда ни глянь».

– Мама! – зовет Мальчик. – Мама, ты плачешь?

«Мэлори, ты откроешь глаза и снова увидишь целый мир. Ты смотрела на стены и одеяла. На ковер и лестницу. На пятна и ведра колодезной воды. На веревки, ножи, топор, проволочную сетку, кабель и ложки. На консервы, свечи и стулья. На липкую ленту, батарейки, дрова и штукатурку. Годами тебе позволялось видеть только лица обитателей дома и твоих детей. Те же цвета. Одни и те же цвета. Годами одни и те же цвета. ГОДАМИ! Ты готова? Чего боишься больше? Тварей или встречи с многоликим, многоцветным миром? Что пугает тебя больше?»

Мэлори сбавила скорость и гребет в два раза медленнее, чем десять минут назад. У ног плещется вода вперемешку с мочой и кровью. По берегам рыщут не то дикие звери, не то безумцы, не то твари. Дует холодный ветер. Тома рядом нет. Шеннон рядом нет. Серость под повязкой начинает кружиться, как комок грязи по пути к сточной канаве.

Подкатывает рвота.

В самый последний момент Мэлори пугается: вдруг с ней случится страшное? Вдруг она потеряет сознание. Что будет с детьми? Справятся ли они, если мама лишится чувств?

И страшное происходит.

Мэлори выпускает весла из рук. Перед мысленным взором Том.

Том за ней наблюдает.

Твари тоже за ней наблюдают.

Потом Мальчик о чем-то спрашивает, но Мэлори, капитан их утлого суденышка, лишается чувств окончательно.

Мэлори пробуждается от сна о младенцах. За окном не то раннее утро, не то глубокая ночь. В доме тишина. Чем больше срок, тем ощутимее реальность. Роды на дому обсуждаются и в «Счастливом ожидании», и в «И вот он родился». Обойтись без помощи медиков можно, но в обеих книгах об этом говорят с опаской. Напоминают об антисанитарии, о непредвиденных обстоятельствах. Олимпия ненавидит эти главы, а Мэлори понимает: проштудировать их надо обязательно.

«Однажды боль, о которой рассказывает твоя мать и любая мать на свете, настигнет и тебя – начнутся роды. Эту боль способны испытать лишь мы, женщины. Эта боль нас всех объединяет».

Страшный день приближается. Приближается! Кто будет рядом, когда он настанет? В старом мире ответ напрашивался бы сам собой. Шеннон, конечно. Мама с папой. Друзья. Акушерка, уверяющая, что бояться нечего. На столе стояла бы ваза с цветами. Простыни пахли бы свежестью. Над Мэлори хлопотали бы опытные люди. Они вели бы себя так, словно родить ребенка не сложнее, чем апельсин очистить. Их невозмутимость успокоила бы донельзя взвинченную Мэлори.

Теперь такое невозможно. Теперь Мэлори ждет родов «как у волчицы» – страшных, нечеловечески изматывающих. Рожать придется без доктора. Без акушерки.

Без лекарств.

Мэлори-то представляла, что будет готова! Что будет прекрасно осведомлена, как себя вести! Существовали же сайты, журналы, видеоролики, не говоря уже о советах акушера-гинеколога и рассказах других матерей. Сейчас все это недоступно. Все! Рожать придется не в больнице, а в этом доме. В одной из комнат этого дома! Том будет принимать роды, а перепуганная Олимпия – держать ее за руку, на большее и рассчитывать не стоит. Окна завесят одеялами. Может, под задницу ей положат старую футболку. Пить придется мутную колодезную воду.