В фильме Агнешки Арнольд дочь хозяина амбара говорит, что пришли соседи и потребовали ключ.

В Едвабне мы с Агнешкой пошли к местному учителю истории, у которого в библиотеке есть книга памяти едвабненских евреев (так называемая Изкор-Бух). Это кладезь знаний о еврейском сообществе до погрома. Он тут же дал мне эту книгу. Мы посетили в Едвабне пожилую женщину, к которой направил нас учитель, а также дядьку, живущего где-то неподалеку, крещеного еврея по фамилии Сытрынович. В июле 1941 года его здесь не было, поскольку всю семью выслали в Россию, но после войны он вернулся и, играя с детьми, слы-шал всякие истории — кто кого преследовал, кто кого резал, сколько у кого на счету «жидов» и так далее.

Это история — в чем позже убедятся журналисты, — о которой в городе говорят открыто.

Раз жители Едвабне говорят открыто, значит, не видят в этой истории ничего плохого, это не повод стыдиться.

Это совершенно очевидно. Мы с Агнешкой узнали, что после войны по делу преступления в Едвабне состоялся судебный процесс — вернее, она об этом уже знала, но материалы дела не смотрела, — было осуждено несколько человек. И тут мне фантастически повезло, иначе никакой книги не получилось бы.

Это момент, когда уже был создан Институт национальной памяти и под его юрисдикцию отдали материалы Главной комиссии по расследованию преступлений против польского народа[205]. Архивы уже начали паковать, и эти материалы, в сущности, были недоступны, но я попросил Анджея Пачковского[206], избранного в совет Института по рекомендации Унии свободы[207], помочь. Он позвонил Витольду Кулеше[208], и тот распорядился пустить меня в заставленные коробками коридоры. К счастью, я знал фамилии осужденных, так что быстро отыскал материалы судебного процесса. Потрясающая история — займись я этим спустя несколько дней, наверное, уже ничего бы не вышло.

Что ты почувствовал, взяв в руки судебные дела?

Мурашки бежали по спине. В буквальном смысле. Сижу в холле, держу в руках пожелтевшие страницы, на которых разворачивается вся эта история, в которую я не могу поверить, — но вот они факты, передо мной…

Ты сразу начал писать?

Текст начал складываться в голове.

Ты писал в Польше или в США?

Сначала я пытался проверить информацию, обнаруженную в судебных материалах, по немецким источникам. Специальные немецкие отряды, которые летом 1941 года уничтожали евреев в тылу, так называемые айнзатцгруппы[209], ежедневно отчитывались о своей деятельности. Но название городка Едвабне нигде не встречается. Так что я расспросил коллег, блестящих историков Холокоста — Кристофера Браунинга[210] и Дэвида Энгля, — знают ли они что-то о Едвабне, потому что это все-таки крупное преступление. Они никогда не слышали такого названия. Представляется невозможным, чтобы после убийства 1600 человек — если ответственность за него несет какой-то немецкий отряд — не осталось никаких следов, ни одного рапорта.

Поэтому я считаю, что, если говорить о преступлении в Едвабне, материалы послевоенного судебного процесса и личные свидетельства из Института еврейской истории — важнейшая доказательная база. А затем было занявшее два года следствие, проведенное Институтом национальной памяти. Я решил поискать свидетелей событий через евреев Едвабне, издавших книгу памяти, — ее редактор, раввин Якоб Бейкер (Пекаж), живет в Нью-Йорке. Так я встретился с несколькими людьми, чьи воспоминания упоминаются в книге.

История выстроилась не сразу, но очертания ее уже существовали в моей голове, и я прочитал несколько докладов на эту тему, в частности, в Институте политологии — в Отделе Новейшей истории ПАН, которым руководит Анджей Пачковский. Пришло несколько человек, все были изумлены, но материалы следствия однозначно подтверждали мои слова.

Я вернулся в Америку и начал писать. Это маленькая книжечка. Меньше ста страниц, но писать ее было страшно трудно. Она комом стояла у меня в горле.

Что значит — «комом стояла в горле»?

Я мог писать только фрагментами. На два-три часа погружался в описываемую реальность, получалась страничка или полстранички, и всё, дальше двигаться было невозможно. Я осознавал, что следует быть очень осторожным, что люди станут читать этот текст очень внимательно, что необходимы крайняя лаконичность и сдержанность в описании событий и в комментариях. Less is more[211] — таков был структурный принцип, которого требовала перенасыщенная ужасом реальность.

К вопросам формы мы еще вернемся, а сейчас скажи: собирая материалы для «Соседей», ты, говорят, встречался с Яном Карским?

С Карским я встретился несколько раз, но не в связи с «Соседями». Первый раз — в Институте Гувера, когда собирал материалы для других книг. Мы разговаривали о рапорте, написанном им во время войны, и его версиях. Карский смеялся и твердил, что, являясь работником пропаганды, был вынужден, согласно инструкции лондонского министра информации, то есть профессора Кота, готовить все новые и новые версии этого документа. Потом однажды я видел его в польском посольстве в Вашингтоне.

Очень симпатичный человек, но сознание того, что он не сумел пробить стену недоверия, когда привез в Америку правду о Холокосте, сидело в нем, как заноза. Нас связывал один сюжет, так сказать, личного порядка. Именно Карский отвозил в укрытие Вертхаймов — родителей первого мужа моей матери, того, который вместе с братом погиб в Павяке. Эта история описана в биографии Карского — сцена, когда двое сыновей тайком пробираются на вокзал, чтобы увидеть, как уезжают их родители.

О событиях в Едвабне мы уже не успели поговорить. Карский умер через несколько месяцев после того, как книга вышла в Польше.

Как ты искал свидетелей?

Я уже говорил, что ключом была книга памяти, обнаруженная в Едвабне. Составивший ее раввин Якоб Бейкер жил в Бруклине. Я вышел на него через адвоката, который в свое время опубликовал в «Нью-Йорк таймс» письмо на тему преступления в Едвабне. Бейкер был очень недоверчив и сначала меня проверял.

Зачем он стал тебя проверять? Ты ведь был преподавателем одного из лучших американских университетов.

Поляки поубивали евреев в Едвабне, а тут вдруг появляется поляк и хочет об этом поговорить. Окажись я в такой ситуации — тоже бы насторожился. Но мы быстро нашли общий язык. Я еще несколько раз приходил к нему. Это был милый, мягкий человек, он уехал из Едвабне перед самой войной и с огромной ностальгией вспоминал и само это место, и своих соседей-католиков.

Если бы по другую сторону конфликта он встретил хотя бы толику доброжелательности, это был бы прекрасный шанс проработать случившееся в более широком контексте польско-еврейских отношений.