Куронь ответил так (это не письмо, Алик прислал мне записанный по пунктам телефонный разговор с Яцеком):

«В Ясе проснулась кровь маккавеев. Он воспылал праведным гневом и решил нанести удар. Однако промахнулся… Меня шокирует, что Ясь, специалист по этому периоду, ничего не понимает в эпохе, не чувствует ее. Просто какой-то антипольский пасквиль… Я сейчас ничего писать на эту тему не буду. Я буду отвечать тем, кто потом его и вас станет обливать грязью. Когда пройдет первая волна. Ведь тогда нужно будет что-то сказать. Но если Ясь готов отказаться от публикации этого текста, лучше бы его не печатать. Особенно в „Анексе“. Пускай это печатает „Культура“».

Я так и вижу Яцека — как он все это произносит, искренне доведенный до бешенства. Ужасно злой на меня, что я несу какой-то дурацкий антипольский бред (так ему это видится), но одновременно и защищает нас — я имею в виду себя как члена редакции «Анекса» — от польского антисемитизма: ведь «Анекс» издают его друзья-евреи, так что если где-то такой бред печатать, то не здесь, а в «Культуре»…

Бартошевский написал, что писать о тексте Яна Гросса для «Анекса» не хочет. Судя по содержанию и дате письма, он писал, прочитав уже мою собственную польскую версию статьи:

«Текст Гросса — классический памфлет [я, конечно, сам виноват, поскольку заглавие моего эссе иронически отсылало к названию книги Бартошевского… — Я. Т. Г.]; этот литературный жанр, разумеется, имеет право на существование, но польза памфлетов на некоторые темы, болезненные и сложные, связанные с различными человеческими комплексами, представляется мне сомнительной. И скорее препятствует, нежели помогает серьезному объяснению чего бы то ни было… Если мы хотим воспринимать текст Гросса серьезно, а не как памфлет, следовало бы прокомментировать едва ли не каждый абзац. А то, что перед нами — доклад, прочитанный в Оксфорде, — еще более печально.

Пан Янек Гросс — человек симпатичный (во всяком случае, такое впечатление он произвел на меня во время нашей единственной встречи восемь лет назад), и по разным причинам я желаю ему добра — хотя бы потому, что знал его мать сорок с лишним лет назад и кое-что связывает меня с его отцом. Таким образом, ситуация складывается сложная, и человеку, которому я желаю добра, я мог бы в данном случае пожелать только одного — чтобы он никогда не написал такого нагло-демагогического текста».

Я ощущаю в этом письме подлинную симпатию по отношению к моим родителям, и, мне кажется, Бартошевский сумел найти слова, чтобы отозваться о тексте, для него совершенно неудобоваримом.

А Липский?

Липский, к чьей статье «Две отчизны, два патриотизма» я отсылаю в первой части моего текста, написал длинное письмо, резко ответив на ряд замечаний, например: «Гросс, если бы прятал меня, наверняка бы не боялся — а я, если бы его прятал, если бы он тогда существовал на свете, боялся бы очень», — и завершает так: «Как говорит Яцек Куронь, с которым мы сходимся в оценке статьи: „Янек Гросс посмотрел `Шоа`[200], и в нем внезапно взыграла кровь маккавеев“. Каждый может потерять голову».

Это последнее наблюдение весьма занятно. Мне не пришло в голову, что дискуссия происходила на фоне гениального фильма Клода Ланцмана. Фрагменты его, показанные по польскому телевидению, разозлили всех. Но деталей я не знаю, потому что не мог тогда ездить в Польшу, а в наших спорах по поводу «Анекса» Ланцман всерьез вообще не фигурировал. Тоже, между прочим, интересно почему. Одно очевидно — мой текст оказался для этих прекрасных людей абсолютно неприемлем.

Еще Александр Смоляр.

Для Алика, в общем, тоже. Он ругал меня на четырех страницах письма, пытался образумить. Кое в чем я шел на уступки, но главным образом в плане формы, и он действительно спас мой текст от ряда ненужных риторических фигур и саркастических оборотов. Но в целом повел себя мужественно:

«Ясь, еще раз хорошенько все взвесив, несмотря на давление и шантаж многих людей, которых я ценю и в порядочности которых ничуть не сомневаюсь [это касается еще кого-то из нашей среды, ведь письма Бартошевского, Липского и Яцека Алик мне переслал. — Я. Т. Г.], считаю, что твой текст нужно опубликовать. По тактическим соображениям я еще не уверен, дать ли его в номер, открывающий дискуссию, или в следующий. Как я тебе говорил, единственным критерием являются воспитательные интенции. Хуже всего, если весь скандал окажется воспринят — в том числе в среде безусловно интеллигентной, не страдающей каким бы то ни было антисемитизмом, но, подобно всем [подчеркнуто Аликом! — Я. Т. Г.] полякам, убежденной, что по неведомым, иррациональным причинам евреи поляков ненавидят и организуют антипольские кампании, — как очередной демарш против поляков».

Может, в этих словах Алика тоже звучит эхо реакции польского общества на «Шоа»? Не знаю. Но это сознание среды «безусловно интеллигентной, не страдающей каким бы то ни было антисемитизмом», то есть убеждение, как пишет Алик, что евреи по иррациональным причинам поляков ненавидят, применительно к польско-еврейским проблемам периода оккупации выплеснулось в хоре читателей еженедельника «Тыгодник Повшехны» год спустя, после нашумевшего эссе Блоньского «Бедные поляки смотрят на гетто»[201]. А ведь то, что написал Блоньский, было только робким шепотом — он спрашивал: может, учитывая, что польская земля пропитана еврейской кровью, пролитой во время оккупации, поляки все же недостаточно грустят по поводу гекатомбы евреев?

Читатели «Тыгодника» были этим текстом шокированы. Они забросали газету возмущенными письмами: мол, что касается отношения к евреям во время войны, польскому обществу не в чем себя упрекнуть (Эва Козьминьская даже написала на материале этих писем очень интересную дипломную работу). А ведь читатели «Тыгодника» были в Польше того времени публикой наиболее незашоренной и интеллигентной…

Тебя удивила реакция людей, отсутствие доброжелательной реакции со стороны читателей, равных тебе в интеллектуальном плане?

Реакция Липского, Бартошевского и Яцека не должна удивлять — сознание того, что польское общество периода оккупации было настроено агрессивно антисемитски и что отношение «значительной его части» (здесь я снова прикрываюсь словами Карского) к евреям было с этой позицией как-то связано, оказалось в восьмидесятые годы совершенно неприемлемо даже для лучшей части интеллигенции. Заметь, что и десять лет спустя работники типографии, набиравшие «Кошмарное десятилетие», где печаталось это эссе, возмущенные его содержанием, заявили протест. Об этом мне рассказывал тогдашний директор издательства «Университас», в котором выходила книга, добавив, что это первый такой случай. А работники типографии, как хорошо известно социологам, занимающимся проблемами современного общества, — наиболее интеллигентная часть рабочего класса.

И поверх