мы не раз собирали деньги, подписи под письмами протеста, особенно когда кого-нибудь арестовывали… Мы старались реагировать на процесс формирования в Польше гражданского общества. Было очевидно, что создается новая модель политической активности, с которой официальная власть не справляется. С 1976 года, то есть начиная с событий в Радоме, с создания Комитета защиты рабочих начался необычайно творческий процесс разрушения коммунистической системы.

С кем из прежней среды ты первым встретился в эмиграции?

Первый раз я уехал из Штатов довольно быстро. Получил стипендию Института Гете для изучения немецкого языка. У меня еще не было никаких американских документов, и отдел эмиграции на основании рекомендательного письма из университета выдал мне обыкновенный листок бумаги с фотографией, на котором значилось, что предъявителя сего пустят обратно в США. Это выглядело странно, но работало. Я съездил в Германию и вернулся. Тогда я наконец встретился с Иреной, которая за это время успела выйти замуж в Италии.

А надолго я впервые уехал из Штатов в 1972 го-ду — собирать материалы для диссертации. В Лондоне мы снимали рядом комнаты и много общались с Аликом Смоляром, а также Ниной и Генеком Смоляр. А с Адамом Михником я встретился только в 1976 году на конференции в Париже по случаю двадцатилетия событий октября 1956 года. Мы не виделись восемь лет. Об этом я уже говорил — Адам прочитал потрясающую лекцию, озаглавленную «Новый эволюционизм».

Глава XI. Цена страха

«В общественном сознании фигура еврея подверглась полной дегуманизации. Несмотря на то что война закончилась, он по-прежнему не был человеком»

Считаешь ли ты «Страх» продолжением темы «Соседей», только применительно к послевоенному периоду?

«Соседи» — прожектор, направленный на одно конкретное событие, но знания, полученные в процессе написания этой книги, никуда из моей головы не делись. Наоборот, они накапливались, сгущались, обрастали всякого рода размышлениями. Интеллектуальным вызовом, который я осознал еще до того, как родились «Соседи», был поиск ответа на вопрос: как это вообще возможно, что в Польше, стране, где убили три миллиона евреев, после войны жив антисемитизм? Ведь такая гекатомба должна была естественным образом вызвать сочувствие, сожаление, печаль, а антисемитизм в человеческих душах похоронить раз и навсегда. Из попытки понять этот феномен и родился «Страх».

Книга, посвященная погрому в Кельце 4 июля 1946 года. Исследуя эти события, ты и осознал масштаб послевоенного антисемитизма?

Непосредственным импульсом к написанию «Страха» послужила книга Марии Хохберг-Марианьской и Ное Грюсса «Еврейские дети обвиняют», описывающая судьбы еврейских детей и их спасителей. Там есть фраза, которая меня потрясла. Марианьская пишет, объясняя, почему не указывает полные фамилии людей (по их собственной просьбе), спасавших еврейских детей во время оккупации: «Не знаю, способен ли человек за пределами Польши понять это: человек стыдится того, что спас жизнь беспомощному еврейскому ребенку, преследуемому преступниками? — это может обернуться для него неприятностями» (!!!).

Для меня, хоть я и был из Польши, это тоже непостижимо.

Ты спрашивал себя: как это возможно?

Вот именно — как это возможно, что после войны люди панически боялись своих соотечественников по той причине, что во время оккупации спасали жизнь другим соотечественникам. Почему то, что должно быть поводом для гордости, вызывает страх и ужас?

На самом деле этот вопрос живет во мне с первого текста — «Тот мой земляк…», — но лишь с течением времени я начал понимать, чтó на самом деле произошло во время оккупации. Ответ ужасает: страх открыть, что ты помогал евреям во время войны, порожден тем, что отвержение евреев христианским окружением, антисемитизм, а во многих случаях и соучастие в преследовании еврейских соседей стали тогда для польского общества нормой. Послевоенный антисемитизим — непосредственное продолжение этой позиции. Согласно древней формуле Тацита, обидчику свойственно ненавидеть того, кого он обидел.

Причина послевоенных еврейских погромов — чувство вины?

Будь оно иначе, каждого уцелевшего и вернувшегося еврея принимали бы с распростертыми объятиями, с огромным облегчением, что кому-то все же удалось уцелеть. А между тем евреи, пережившие войну, вызывали ужас и ненависть, поскольку были законными хозяевами насильно отобранного у них имущества, но прежде всего — служили напоминанием о совершенном по отношению к ним зле. Очень быстро выяснилось, что спасшиеся евреи после войны находятся в (относительной!) безопасности только в крупных городах! В маленьких городках, откуда они были родом, их встречали откровенно враждебно, и им грозила смерть от рук соседей.

В «Страхе» ты пишешь, что по отношению к погромам катоэндеки[220] и коммунисты заняли одну и ту же, словно бы зеркальную, позицию.

И тем и другим было важно одно — избежать дискуссии о событиях в Кельце 4 июля 1946 года. Поэтому и те и другие охотно приняли точку зрения, будто келецкий погром стал результатом провокации, ведь если так, то достаточно просто найти провокаторов, чтобы решить проблему. Согласно теории провокации, виноваты всегда какие-то «они». Никогда — «мы». И тогда уже не надо отвечать на точно сформулированный Кристиной Керстен вопрос: «Как это возможно, что обычные люди, в обычный день, в обычном воеводском городе совершили такое преступление?»

Ты выдвигаешь тезис, что это стало возможно благодаря распространению стереотипа еврея-гэбиста и вампира, похищающего польских детей, чтобы добавлять их кровь в мацу.

Еврей-жертва напоминает о совершенных по отношению к нему грехах. Поэтому его следует превратить в еврея-преследователя, гэбиста и убийцу польских детей — тогда агрессия по отношению к нему будет оправданна. Она получает общественную санкцию и позволяет исключить из человеческого сообщества того, кому мы причинили зло и по отношению к кому испытываем чувство вины.

В «Страхе» ты пишешь: «Эта гипотеза — что послевоенный антисемитизм служил выражением прежде всего ненависти к жертве — позволяет понять остракизм по отношению к людям, помогавшим евреям во время оккупации».

Потому что они являются живым доказательством того, что можно было вести себя иначе, не поддаться шантажу молчания, пассивности и общественно санкционированному насилию по отношению к евреям. Помогавшие — подобно уцелевшим евреям, являются свидетелями. Свидетелями совершенных поляками подлостей.

Вопрос: жертвы ли это исключительно антисемитизма или также обстоятельств, которые его высвободили?

Конечно, зло высвобождает зло, война выпускает демонов и заставляет проявиться худшие инстинкты, но ни до войны, ни во время, ни после никому не пришлось специально будить в поляках антисемитизм. Он был вполне жизнеспособен. Оккупация лишь позволила проявиться его наиболее жестокому обличью. Ведь эта драма совершалась на глазах у всех. В этом заключается специфика Холокоста в Восточной Европе, особенно в Польше. Это не то, что происходило в концлагерях, за