— Петро! — меня словно прошило молнией.

Не помню, как оказался на улице. Дальше события мелькали так, как, щёлкая, меняются слайды на экране: сначала красное, распаренное лицо Ботаника меж осколками стекла в окошке бани, потом — повёрнутую задвижку на двери в предбаннике, намертво зафиксировавшую дверь в парную, потом Петруха — снова без сознания, на траве возле бани и я, окатывающий его ледяной водой из бочки, стоящей неподалёку.

Позже, когда Ботаник пришёл в чувство, проверил вертушку на двери: на штырь насажена плотно и сделана так, что сама провернуться не сможет — просто от того, что Пётр сильно хлопнул дверью. Напарник сидел за столом, то и дело снимая очки, чтобы вытереть потное лицо. Хоть и не хорошо смеяться над пострадавшим, но я не удержался:

— Что, Петьк, на всю жизнь напарился?

— Это был трансцендентальный опыт! — с пафосом воскликнул друг, подтягивая поближе тарелку с жареными грибами.

Я расхохотался — сорванный голос свёл на нет всю торжественность заявления!

— Любознательность учёного неубиваема. Долго ты там просидел?

— Достаточно, чтобы смерти в глаза заглянуть.

Он серьёзно посмотрел на меня, отложил вилку, привстав, подтянул бутылку с водкой. Я молча смотрел, как он наполняет две стопки. Вопросительно поднял бровь, когда он протянул одну мне.

— Давай за Тимофея выпьем. Если бы баню кто другой строил, я бы сейчас уже точно знал, что такое изменённое состояние сознания и есть ли жизнь после смерти, но боюсь, что здесь эти знания никому бы уже не пригодились. — И выпил.

Я последовал его примеру, понимая, что друг прав. Предупреждение, полученное от матери во сне, было не напрасным, но я радовался бы больше, будь сон пустым.

— Рассказывай. — Я сел на лавку, отодвинув Петькину одежду в сторону.

Петро сбросил с плеч мокрое полотенце.

— Передай футболку, — попросил он. — Баня правильно построена, иначе не выжил бы. Пойдём, покажу. — Я встал, последовал за другом в парную. Пётр не умолкал: — Вот знаешь, Яшка, как бы это сказать… возникло новое понимание ноосферы, что ли?.. Общее поле информации всего сущего в действии! — Я в ответ только покачал головой.

Открыв дверь в парилку, едва продохнул — жар стоял такой, что даже не помогало выбитое окно, пока я откачивал Петьку, приводил его в чувство, здесь даже не проветрилось.

— Короче, сижу, парку поддал, ты знаешь, люблю попариться. Ну, печка — зверь, чувствую, охладиться надо. Я к ведру с холодной водой, ведро-то пластиковое, с маху опрокинул на себя и заорал — вода горячая! Я дверь — тырц на себя — закрыта. Я дёргаю — думал, задвижка провернулась, сильнее дёрну — назад крутанётся. Фиг! И ведь слышу, что в предбаннике кто-то есть: шаги, потом, видно, водку наливали — булькало. Думал, мужики вернулись — пошутили. Ну, я крикнул, типа, Андреич, кончай шутить! Тут кто-то закашлялся, вроде как поперхнулся. Я снова кричать — реакции ноль. А жар такой, дышать нечем. К окну — там вон ковши под окном на полке — схватил, долбанул, думал — выбью. Хрен-то там! Стекло калёное, в палец толщиной, типа, как с морского иллюминатора. Чувствую, всё, конец тебе, Петруша, пришёл… Ну, я снова к двери — трясу её, вышибить пару раз пытался, а в глазах у самого уже темь наплывает. Сполз вниз по косяку — прохладой из-за двери тянет. И тут трансцендентальность на помощь пришла. — Я усмехнулся, но Петро серьёзно посмотрел на меня и сказал:

— Я молился. Всем богам сразу. И нашему, и мусульманскому, и Будду вспомнил, и весь индуистский пантеон перебрал — блин, жить так захотелось! А потом вспомнил, кто баню строил, и давай у славянских богов защиты и помощи просить. Ну сначала по старшему ряду прошёл — Рода, Перуна, остальных, а потом что-то стукнуло в голову — не тем молюсь. Вот хочешь, смейся — я всех леших вспомнил, домовых, баннику особенно крепко благодарность за науку объявил. Ну и вижу — оса ползёт по косяку вниз, к полу. И — юрк между досок в яму. Меня будто молнией шибануло, хотя, может, и давление скакнуло, не знаю. Но про Тимофея подумал, как мужики рассказывали про баню, что без гвоздей строил. Я к полу, доску подцепил — а она не прибита, просто брошена на лаги. Перевернул — одну, другую, вроде прохладой от сырой земли потянуло. Лёг на пол, голову свесил, смотрю — а там дренаж, камни поверх земли насыпаны, острые, скальные обломки. Дальше всё просто — в любом стекле есть критическая точка. Брал камень и бросал в окно — прямо от двери, сколько мог — они стукались о стекло и в ковш попадали рикошетом. Встал, добрёл до окна и уже оттуда с ковша брал и бросал. Не помню, сколько раз, но пошло трещинами — попал в ту сволочную точку! А там уже дело техники — по трещинам саданул пару раз камнем поувесистей и осколки руками вытащил. Ну и орал, пока не охрип совсем. Голова-то в окне, а зад около печи в аккурат — будто кожа полосами со спины слезает. Вообще, думал, волдырями покроется. Вот так, оса спасла меня, и я уверовал — ибо трансцендентально! — Тут я не выдержал, расхохотался, а друг обиделся: — Тебе бы только ржать… Ты посмотри спину — ожогов нет?

— Это нервное, Петро, — извиняясь, объяснил ему я, но глаза отвёл в сторону — серьёзно смотреть на Ботаника, завёрнутого в простыню, с вилкой, на которую насажен кусок шашлыка, в руке, с лицом, на котором написан такой… гм… трансцендентальный восторг — дело непростое. Для себя я решил, что больше Петьку одного не оставлю, глаз с него не спущу, хотя было непонятно: если всё-таки это Аркадий и он охотится за векселем — допустим, решил довести до конца ту интригу, то почему он к Петру привязался? Логичнее было бы меня убрать как единственного свидетеля. Но Ботанику я ничего этого, естественно, не сказал. — Давай натягивай одежду, — поторопил я его, — и потопали до гостевого домика. Управляющий уже в хлам, а инженер обещал вещи наши туда доставить. Ключи у меня. Пойдём, завтра день сложный будет.

Вышли на воздух, после парной упоительно свежий. Темно, звёзды с ладонь величиной, небо сверкает, будто юбка восточной принцессы в детской сказке. Вот сейчас крутанётся в танце, и всё это звёздное драгоценное великолепие закружится, заискрится…

— Яш, чёт-та звёзды кружатся, — пробормотал Пётр,