как ты сказал. И люди твои помогли очень. Штампы в банке тоже проставил. Даже не знаю, как благодарить тебя, Аркадий!

— Да свои люди, сочтёмся, — Профессор расплылся в улыбке — самой радушной, на какую только был способен. — Ну, не буду мешать, отдыхайте…

— Не-не, Аркаш… — едва ворочая языком, промычал Кращенков, — ты погоди, я в туалет… Портфель на, подержи, боюсь оставить. Покарауль! Чёт-та развезло маленько, Яш, друг, помоги до воды добраться?

Пожав плечами, я встал и, поддерживая пьяного Кращенкова под локоть, повёл его к выходу. Оглянувшись, увидел, что Аркадий, открыв портфель, спокойно рассматривает его содержимое.

В туалете было много народа, но Кращенков, не обращая внимания на людей, схватил меня за рукав и потащил в свободный угол. Потом долго возился, расстёгивая булавку во внутреннем кармане пиджака, и наконец вытащил целлофановый пакет, в котором лежала сложенная вчетверо бумага.

— Яш… — голос Кращенкова сорвался до писка. Он кашлянул и продолжил: — Яков, у меня к тебе просьба… — и умолк, не решаясь продолжить.

Я тоже молчал. Смотрел, как Анатолий мучается, как потеет его узкое лицо, и невольно сочувствовал этому несчастному, гнилому человечку. Кращенков поджал тонкие бледные губы, облизнул их сухим языком и наконец решился. Достал из пакетика радужную бумагу блёкло-синего цвета с зеленоватыми разводами, сложенную вчетверо. Потом, уже дома, рассматривая вексель, — Толик отдал мне оригинал, — видел, что он не поскупился, заказал на хорошем, фирменном бланке, с водяными знаками и металлизированной лентой. Но тогда я не придал этому значения.

— Вот… подержи у себя, — выпалил он на одном дыхании, будто боялся, что если сразу не скажет, то потом не хватит сил расстаться с ценной бумагой, пусть даже ненадолго. Я протянул руку. Кращенков дёрнулся, прижал вексель к груди, в глазах плескался такой страх, что хлопни я в ладоши и скажи «бу!» — он с визгом забился бы под скамью, что стояла справа от туалетных кабинок, и вытащить его оттуда было бы сложно.

— Ну, ты сам определись. Мне-то по барабану твои бумажки.

— Яшк, Яша, я потом заберу… Завтра или послезавтра. Главное — Аркадию не говори… Что-то боюсь я.

Я взял документ, не глядя, сунул в карман:

— Мне ваши с Аркашей тёрки до одного места. Но ехал бы ты домой. Толян, дурью не майся, езжай домой.

— Да не, всё нормально будет. Мне Аркадий вон что подогнал, — и он, наконец выдавив улыбку, достал из кармана корочки и развернул их — удостоверение работника милиции.

Я присвистнул:

— Ни фига се, Толян, ты у нас полкаш!

— Ну, Аркадий сказал, что менты с такой ксивой не тронут. И… это… вексель. И, это, вексель… я в Энске две копии — одна хорошая, вторая — не очень. А настоящий вексель потом вернёшь. Я позвоню.

— Толян, ты бы шёл на автобус. Езжай до Бийска, там доберёшься.

— Да-да… — ответил Кращенков, наклоняясь к крану. — Мне деньги хорошие будут. Хочу за бугор свалить… Я потом позвоню… На булавку. Пристегни… Чтоб не потерять…

— Да не ссы, Толян, никуда твоя бумага не денется, — уверил его я, решив для себя, что ни Аркадию, ни директору спорткомплекса я документ не отдам. Позвонит Кращенков, получит его назад.

— Да… Да-да… Тебе не нужна булавка. Она мне нужна. Дай мешочек назад.

— Чё? Какой мешочек?

— Ну, этот, целлулоидный… — Я поморщился — слово резало уши. Надо же, «целлулоидный» — такое я слышал однажды в детстве, от соседки, тёти Глаши, той лет под сто было, но, вытащив вексель из пакетика, сунул назад в карман. Кращенков достал сложенный так же в четверо другой вексель — попроще, без тиснения, и, аккуратно завернув его в целлофановый пакет, сунул во внутренний карман пиджака, пристегнув булавкой. Заметив мой удивлённый взгляд, он пояснил:

— Копия. Я ж не дурак, знаю, что Профессору надо, вот две и сделал.

Когда вернулись в кафе, Толик тут же налил водки и выпил. Мне почему-то стало его жалко, но лезть с советами больше не стал. Аркадий смотрел с прищуром, лицо по-прежнему было спокойным. Ленка куда-то испарилась.

— Аркаш, чё, выдвигаемся? — спросил я.

— Ты езжай. Я такси возьму. Машину на стоянку поставь, где обычно, завтра заберу… — сказал Профессор.

Больше я их не видел. Ни Кращенкова, ни Аркашу. Кращенкова убили, прочёл потом в газетах. А Аркаша сел, на этот раз надолго. Про вексель я и не вспомнил тогда — утром позвонили пацаны, сообщили о пожаре. Сергеича спасли, но его парализовало, прожил недолго — несколько дней после того памятного вечера на базе отдыха. Я тоже вышел из криминальной среды, не так спокойно, как хотелось бы. Тогда, провалявшись с пулевым ранением в больнице, многое переоценил. После больницы подвернулась работа в концерне, и, получив диплом, устроился туда. Сначала курьером. Хотелось забыть и пожар, и блатную романтику, которая, как ты её ни поливай «понятиями» и прочей псевдоромантикой, всегда заканчивается смертью. Надо сказать, у меня это получилось. Получилось настолько, что про Аркашу даже не вспоминал, будто стёр его из памяти. А вексель… Недавно, перебирая архив, наткнулся на него. Развернул его, погладил тисненую поверхность бланка, поднял на свет и долго смотрел на водяные знаки — звёзды, перетекающие одна в другую, — и с большим трудом вспомнил, что это за бумага…

* * *

В горах удивительные звёзды. Будто в душу заглядывают. Тишина нереальная. Задумавшись, даже не заметил, в какой именно момент стихли звуки пьяных голосов, когда перестала орать музыка. Сигарета давно сгорела и осыпалась пеплом. Я достал ещё одну, прикурил, пока догорала спичка, смотрел на пламя. Горы снимают с человека всё лишнее, наносное, как кожуру с арахиса, оставляя только ядро — гладкое, без шелухи. Горы, море, тайга, пустыня… Когда оказываешься далеко от цивилизации, окунаешься глубоко, в самую природу, то растворяешься в ней без остатка. И всё напускное слетает враз, и остаётся только душа, только чувства. Кто-то становится лучше, чище и даже говорить начинает по-другому, проще, что ли? А от кого-то начинает нести гнилью, и оказывается, что под шелухой давно нет ядра, давно всё сгнило и нет ничего настоящего…

Я подумал, что сижу уже давно, что надо подняться, зайти в дом и попытаться уснуть, но не смог сдвинуться с места. Лицо стало тяжёлым, будто обвисло. Спичка догорела, пламя лизнуло кончики пальцев и потухло. Пальцы разжались, рука обвисла, налившись тяжестью, кончики пальцев занемели, будто сотни иголок впились в них… Звёзды надо мной закружились, уплотнились, свет их стал пронзительным, резким. Я будто со стороны услышал свой стон: «Боже… опять?»… И всё прекратилось.