нашими принесённые, всё это напрасным будет? Погибнет Русь! Если за миром изменчивым не успеет… Враги, сильные и алчные, растерзают снаружи, а беспечная глупая спесь – изнутри. И я – за то в полном ответе. Или ты не видишь этого?

– Нет, государь, не слагать венец тебе советую, и был бы я сам себя недостоин, помысливши такое. Но предвижу, к чему рьяность твоя привести может. Есть дыра, будет и прореха… Видится тебе верным путь единовластной воли. Казнью хочешь выучить всех разом этому новому миру… Ах, государь, как за тебя мне боязно, как тревожно! Легко на этом пути забыться, и не заметить, как белое с чёрным поменяются, справедливость будет попрана, и доблесть иссякнет даже в самых верных сердцах. Вот что ужасает! Сейчас это невидимо, но рассуди, разве выстоит правитель и его страна, если ближние служить ему станут только из страха, не из согласия? Хотел бы ты себе такого шаткого престола, ты, достойный настоящего поклонения? Не лучше ли твёрдо придержаться срединного пути?

– Срединного? А что ты таковым называешь?

– Тот, что в Писании изложен наукой управлять увещеваниями, к разуму и сердцу взывать, а не казнить и устрашать только. И Рим пал от своей ненасытности, и Александр Великий империи своей не уберёг, оттого, что тиранию выше милосердия ставил, так что даже Калисфен, первый из соратников, отвратился от него и безумным деспотом нарёк…

– «Писаний много, но не все они – истина». Помнишь ли старца Артемия? Писем его душеспасительных не забуду. И до чего его довёл путь увещевания. А всего-то пытался, душой чистой и речами благими, вразумить священство наше, указуя на потворство всюду ересям, на скаредность, стяжательство и духовное оскудение Церкви нашей… И что же? Сам под суд загремел, сам был в ереси обвинён самым гнусным образом, вот как доброе слово его в Синоде отозвалось. И вот ты мне о беззаконии моём толкуешь… А не ты ли сам первым осуждённого пожалел? Не ты ли, властью своей, из вашей Соловецкой ямы, из заточения в железах, бежать ему помог? Выходит, пошёл ты, Филипп, против закона и против всех, один. Как я сейчас! И за Артемия я тогда возлюбил тебя ещё более прежнего.

Митрополит молчал, и Иоанн, переведя вздох, продолжил спокойнее и тише:

– А разве я не держусь его, пути срединного, да так, как мало кто может?! Увещевать, а не казнить? Рассуди, Владыко, чистосердечно! Разве не прощал я беспрестанно тех, кто отрекался от меня, крестных клятв верности, от земли нашей? Не давал им милосердного права покаяться? А мне от них не в пример зла лютого досталось… Фёдор и Василий Воронцовы, князь Иван Кубенский отняты у меня были, и до сих пор жгуче каюсь, что не смог тогда воспротивиться боярскому суду над ними, такому же бесчестному. На казнь их согласие дал515. А как было не дать, когда все опять – против меня. Я же знал, убивают их нарочно, не было их измены, а самые ближние они мне были, опора моя, отрада единственная тогда… Молюсь за души их непрестанно. Тогда победили меня. Смертью Шуйского мне пеняют! Я удавить приказал, собаками затравил! А они меня, конечно, сразу и послушались, и отговорить не попытались, вот же ведь как! Не сами ли они случая ждали и с ним расправиться? Сказать по правде, скота сего я б сам удавил, за все обиды и унижения свои… И это стерпел. А после, после, вспомни! Шуйский Иван из войска в Литву бежал! Тетерин, Пронский, Фуников – бегали, пойманы были. И прощены! Не просто прощены – чинами пожалованы, а Фуников – наместником в Стародубе стал, такое вот моё им жестокосердие вышло. Иван Бельский дважды, дважды бегал, и опять прощён. От страха спасались, так говорят? От какого, когда и шла речь только уступки принять, порядка ради общего, и суды свои в вотчинах поумерить, но не по нраву им пришёлся мой Указ. Гагарин, Саракозин, Пухов – не вняв ничему, бежали удачно… И Колычёв, родич твой, отче, помнишь ли? Вижу, помнишь… Разве роду Колычёвых чиню я притеснения? Нет, в почёте они и при своих правах проживают. А ведь и они не вдруг решили крест сыну моему целовать, когда мнил я себя уже покойником… Это ли не семена милосердия настоящего?

Два вздоха слились в один, долгий и тяжёлый. Федька в своём тайном укрытии прижался спиной к стене, закрыл глаза, стараясь не издать ни шороха в наставшей звенящей тишине.

– О милости твердишь. А меня казнишь, мне отказываешь в праве прорастить мои семена. Златоуст, между тем, советует нам через века мудростью вечных, что и плевела не надо рвать сразу, и то, что кажется на первый взгляд злом, послужит добру.

– По-твоему, слеп я, государь? Поспешно сужу?

– Обуховы ,Конковы, Клобуковы, Макаровы, Новосельские, Михалковы, Скрипицыны, Уполовниковы, Сусловы… несть им числа. Все, запрет мой обойдя, скрытно вотчинные земли заложили, и неспроста же скрытно – тщатся обезопаситься от моих «беззаконий», как видно, тоже. Монастырские книги по вкладам этим опричные мои дьяки чуть не силой вырывают, а какое право они имеют от меня таить такое? Завтра окажется, что подо мною одна Слобода земли, а всё прочее – монастырское владение, неприкосновенное, и не с чего мне, государю, больше ни посоху, ни подати, ни землепашцев иметь? Как с этим быть, без борьбы, без пресекания, без ссоры, ответь? А ты за ними повторяешь, на что нам опричнина?! Им-то не нужна, им приволье прежнее любо! И плевать им с колокольни, что царство на клочки рвётся, что потонет оно вскоре, со всем их добром, сто раз перезаложенным… В том, что созидаю через неисчислимые препоны, спасение теперь. Но иные, бездумно на солнце глядя, лишь черноту видят, ослеплённые непосильным блеском его. Ибо свет истины неразличим для простого глаза.

– И всё же твердят: царь одной рукой даёт, другой – отбирает. Одой – милует, другой – карает.

– Пусть твердят. Знаю! Беру там, где не клал, и собираю, где не рассыпал. Так змеиными языками раздвоенными глаголет клевета, и милосердие не спасает от ненависти этой. Но не своекорыстных глупцов, Апостола Павла почитаю: «Видимое временно, а невидимое вечно». И также сказано: кому суждено спастись – тот спасётся, а кому суждено погибнуть – погибнет. Пусть же Бог и меня судит со всеми, но сейчас Он вручил мне правило ладьи сей. Чужого не ищу. Своё забираю!

Виссарион Никитский, Плифен, Геннадий Схоларий беседовали неспешно, без недавней горячности, устами царя и его патриарха, и это уже не было спором, где