шёпот отозвались пальцы Иоанна, заползая ласково и уверенно в тёмные пряди. Мир исчезал, сливаясь с бесконечной предзимней ночью, пропадая весь… Нет, не весь: в сине-чёрной пустоте мысленного взора высветились только одно – рыжие огни терема дома, где его ждали. Уходя, воевода простился с ним до скорой встречи, а он просил передать матери и жене, чтобы не волновались, если ночевать не приедёт. Воевода кивнул понимающе.

– Что же ты, Федя, домой не собираешься? Отпускаю ведь.

Так это было сказано, что он не смог солгать в ответ.

– Нет сил от тебя отойти. Велел ты делать, что пожелаю. Так вот, я остаться желаю. Тревог на тебе множество великое, ни на миг не смолкают, я же вижу… Измотался ты, государь, изводишься, сколько дней уже… Нет мочи бросить тебя одного.

Рука в волосах его замерла, плавно сжимая в горсти шелковистую густоту.

– Но уйду, если прикажешь. Только прежде мяты с чабрецом заварю и принесу. Кого тебе на ночь кликнуть?

Иоанн принудил его голову подняться, всматривался в лицо, разглядывал, и черты его менялись, прояснялись задумчивым удивлением.

– Кто ты? Что ты такое? – он склонился ближе, обводя пальцами Федькины брови, и скулы, и губы, и впадинку подбородка. – А вот тут боженька палец приложил…

– Никто я, ничто я… Я тот, кто любит тебя.

Железная длань сжала его плечо, всё опять переменилось в облике, загоревшись решимостью.

– Идём! Идём со мной. Покажу тебе кое-что.

Вскочив с ковра, Федька направился за Иоанном. Они прошли в опочивальню, им навстречу согнулись в поклоне спальники, готовящие к ночи царскую постель. Иоанн велел им выйти прочь, и они удалились через одёжные комнаты в свои сени, забрав с собой прибирающего там Восьму. Дверь закрылась. Всё стихло. Иоанн поманил за собой, они оказались перед занавесом из иранского алтабаса511, широким, подобранным кистями крылом нависающим над резным дубовым узорочьем стены, в пролёте между боком изразцовой печи и дверью в одёжную… Федька не вполне успел заметить, на что Иоанн нажал. Целый квадратный кус дерева вдавился в толщу стены, ушёл вглубь и отплыл в сторону, и за ним открылась кромешная пустая тьма.

– Подай фонарь. И ступай за мной. И – тишина!

Федька молча повиновался.

Ясно, то был потайной ход, вроде того, которым проводил его в царскую спальню Охлябинин… Сердце бухнуло, в висках застучало. Он нырнул за Иоанном в стоячий воздух глухого узкого пространства в каменной кладке, где двоим было едва разойтись впритык. Деревянный заслон за ними так же плавно, без единого звука, встал на место. Теперь мир, точно, исчез, как и все мысли, что бы это означало. Федька бесшумно перевёл дыхание, они сразу свернули куда-то, Иоанн двинулся вперёд, освещая им путь слегка колеблющимся пламенем фонаря. Очень скоро, шагов через двадцать, ход завершался тупиком, с различимо заложенным некогда проёмом, с одним маленьким чёрным отверстием под потолком, откуда явно тянуло прохладным воздухом снаружи. Сразу стало легче дышать. Пахло пыльным кирпичом. Здесь, в одной из стен, той, что, как показалось Федьке, должна бы примыкать к кабинетной комнате, оказалась ниша в полный рост, где мог поместиться только один, и такая же дубовая обивка внутри. Иоанн снова поманил его приблизиться, высоко держа фонарь, чтобы было видно, как он отодвигает немного в сторону завиток резьбы, и напротив глаз возникает светлая звезда. По приглашению приникнув к ней оком, в самом деле узнал Федька малую частицу кабинетной. А прижавшись ухом, различил даже потрескивание ближайшего светильника.

Нарочито размеренно, чтобы он успел запомнить, очевидно, Иоанн вернул заслонку на место. Теперь Федька нёс впереди фонарь, и так они прошли обратно до поворота, и тут Иоанн показал ему, как отворить потайную дверь изнутри.

Свет и простор спальни восстановил привычные чувства. Федька слегка проморгался, вдохнул душистый травный и ладанный воздух, вернул фонарь в клюв бронзовой райской птицы, выступающей из нарядной стены. Обернулся к Иоанну.

– Запомнил? Куда жать, туда и обратно, запомнил?

Федька кивнул.

– Открывается вот здесь. Смотри, хорошенько накрепко выучи. Нянька моя, покойница, Аграфена Челядина, показала. Как матери моей… не стало, – он горестно поник головой, осенился знамением с быстрой просьбой Богу о царствии небесном для неё. – Неведомо мне, сколько ещё осталось тех, кто знают про него. Князь Василий перед кончиной велел весь наружний рукав заложить камнем накрепко… Фёдоров-Челядин, по родству, знать может. Но, ежели умён, болтать не стал бы. Без своей крайней нужды… А он умён! Овчина-Оболенский знал, да никого из них уже давно близ Москвы не сыскать, а, может, и на этом свете. Но пока что там, кроме своих, чужих следов не замечал.

– А Иван Петрович? Охлябинин? – шепнул Федька, содрогнувшись от полчища мурашек, лёгким ознобом окативших его всего. От заложенных проходов в особенности. Иоанн впервые обмолвился о неприкосновенном, о давнем, таком страшном, что Федьке тоже стало страшно. Ожили тени, как неупокоенные души, из безобидного и безопасного теперь пустого простенка потянуло подспудной тревогой. Но языки свечей стояли ровно…

– И он не знает.

Иоанн обнял его за плечо, повёл к постели, усадил на атлас покрывала.

– Вскоре будет у меня здесь беседа, тайная и трудная. Придёт сюда владыко наш. И я желаю, чтобы ты, Федя…

Он не дышал, пока Иоанн, казалось, раздумывает над непростыми словами, которые и не требовались, и необходимы были. Изумлённый, даже испуганный, Федька смотрел прямо в горящие глаза Иоанна. А он смотрел в себя, решался на что-то в себе, а искал сверлящим взором это что-то в нём. И смутно, едва-едва, мерцала догадка в Федькином мятущемся нутре, отчего вдруг ему такое доверие. И от догадки этой делалось дурно и душно.

– Что прикажешь, исполню, государь!.. Только… как же это…

– А вот так. Выслушаешь всё.

– Выслушаю, только… Что я смыслю?!

– Умолкни! Ни слова боле! Сделаешь, что сказано! – возвысившись, голос Иоанна оглушил после полушёпота последнего часа. Федька сполз с кровати в необычном бессилии. Обнял колени Иоанна, горя, изнемогая, как тогда, вот в этот же день, кажется, в канун Рождественского поста. Иоанн стоял над ним в давно не виданном пламени, гневном, жестоком, но теперь – желанном до умопомрачения.

– Разоблачаться. Омываться. Мятной воды сюда. Свечи загасить, кроме одной, и того фонаря, что с птицей. В сенях пусть Наумов ляжет. Стражу ночную выставить. И молиться станем…

Федька кивнул, вылетел к себе.

– Сенька! Сегодня тут ночуем. Сейчас со мной к повару, а утром мне Атру приготовь, полным выездом, и сам приготовься нарядно, на Неглинку двинем. И Элишву тоже. На неё сам сядешь.

– Я? На Элишву? Фёдор Алексеич…

– Чего такое? Или она тебя запамятовала?

– Да нет, помнит прекрасно, но… Мне и меринка моего довольно…

– Ты спорить со мной, что ли, будешь?! Вот новости!!!

– Не спорю я, господь с тобой, Фёдор