Ивановной, поджидая, пока они переобуются, сполоснут руки, зайдут, поклонятся красному углу, а после – раскланяются с ними, и, приняв из рук Арины Ивановны серебряный поднос, угостила с дороги свёкра и мужа чарочками сливовой наливки.

Наконец, угомонилось всё в доме. Улеглись каждый у себя.

– Поди, скажи Фёдору Алексеичу, спущусь к нему вскоре.

Таня ушла исполнять. Нюша завершила переодевание госпожи ко сну, подала большую узорчатую шаль и длинную, в пол, шёлковую соболью шубу, и чашку с толчёной в воде мелиссой. В ожидании Татьяны, чтоб как-то унять снедающее нетерпение и себя не выдать, встала перед Богородицей помолиться.

– Что долго так? Фонарь подай.

– Да не могла достучаться, Варвара Васильевна. Не сразу отворил Фёдор Алексеич.

– Ты чего мнёшься? Ну, выкладывай! Татьяна, не пугай меня…

– Да показалось мне, Варвара Васильевна, что он меня не вдруг услыхал, а когда войти разрешил, тоже не сразу различил, про что я толкую. Я ему: «Боярыня Варвара Васильевна спросить послала, угодно ли супругу принять её?512», а он смотрит словно бы мимо, и сам мрачный, печальный будто. Я ему опять повторяю… Очнулся, улыбнулся даже, велел сказать, что ожидает очень.

– Спасибо, Таня. Отдыхайте теперь! Не ждите меня, ложитесь, – взволнованная, она накинула на косы шаль, запахнулась в шубу, ноги в мягкие черевики без пятки, но на каблучке, сунула, прислушалась к тишине и шорохам дома, и стала спускаться на общую половину… У мужниной спальни взбодрилась, кивнула мгновенно поднявшемуся с лавки Арсению, подождала, пока он переберётся лечь подальше в сенях, с улыбкой толкнула тяжёлую дубовую дверь. Вошла, плотно притворила дверь за собой. Шаль будто сама сползла, опала к ногам и шуба. Пышная и почти прозрачная, в тонком кружеве, вышитая серебряными травами рубашка обнимала её белым облаком, золотисто-тёплым в свете фонаря, который она поставила на полку.

– Что это ты во тьме сидишь, Фёдор Алексеевич? Так-то жену поджидаешь?

Он подошёл, шёлковый персидский халат, про который говорили, что дороже шубы чёрного бобра, царёв подарочек, распахнулся, фениксы на нём загорелись рыжим золотом и запорхали, отливая просторными крыльями, по ветвям райского древа-платана, в погоне за алыми вожделенными плодами… И она не стала больше ждать, сама обвила его тонкими, но сильными руками, прижалась вся, вдохнула глубоко его близость, поднялась на носочках, укусом-поцелуем приникнув к горячей шее.

– Завтра пост начнётся!..

– Управимся, чай… до утра.

Кто-то толкал, надсадно будил её, а томность ныла во всём теле, потянуться понуждала, чтобы стало ещё блаженнее. Постепенно оживали память и чувства, она приоткрыла глаза, пошевелившись под его обнимающей рукой. А он не спал, лежал навзничь, неподвижно глядя в потолок. Чётко, скорбно виделся его очерк, обведённый слабым лунным отсветом. Всё ещё шла ночь. Мерные удары его сердца, недвижимость, застывший упорством взор, почти не слышное дыхание… Не спит, нет, как давно, почему. Она испугалась.

– Федя… Федя! Ты что?.. Ты… не захворал ли? Свет мой…

– Тсс… Тихо, не тревожься… Так, сон привиделся странный, разгадать решил. Да не ко времени. Давай спать! – он повернулся, обнял её, придавил осторожной тяжестью.

Княжна и не спорила. Однако, вкупе с Таниным сегодняшним донесением, уединение это мужа со своими мыслями, невесёлыми, явно, беспокоило. Но как дознаться, не выказав лишней настырности, она не знала… Или в себе сдержать? Как бы Арина Ивановна поступила? Смолчала бы, конечно же. Видно же, сколько ей за жизнь пришлось молчать, разумно терпеть, понимать потому что… Или нет? Или расспросить? Вдруг, ему тяжело, заботит что-то, служба-то какая, а она – тут, рядом, и не поможет ничем, да хоть бы словом ободрения? Не для того ли жена нужна?

– Мы завтра в церковь пойдём, вместе, ладно? Мне уже можно513…

– Пойдём… Ты отдыхай…

– А я не устала…

В темноте возникла его мягкая улыбка. Она вздохнула, поглаживая его грудь атласную, упругость плеча. И, раздумывая, как именно начать вызнавать его тревоги, уснула.

– А мне такие совсем не нравятся.

Нюша задула свечу. Зябко пробралась до своей лавки, укуталась одеялом с головой, ноги поджав, отогрелась. Знала, что подруга тоже не спит.

– Почему?

– Больно красивый. Таких нельзя любить. Как с ними жить-то?!

Татьяна молчала, и она продолжила, как видно, о том, что насущно накопилось.

– Не наш он. Смотришь – точно на звезду, или образный лик какой, наваждение, а как его к себе-то применить… И не знаешь! И боюсь я такого.

– Тебе чего бояться? Не про нашу честь…

– Не про нашу? А откуда байки о девках, что он попротил на селе?

– Ну коли тебе он не приятен, так чего и говорить. Или силком брал? Да ладно, не верю…

– Про силком не слыхала. А все как с ума по нему посходили! Боярышни толкуют, сама же знаешь. А он страшный, не красивый! Я таких боюсь… Как глянет – обмираю, что приворожит. И обманет!

– Дура ты. Нужна ты ему! Ой, Нюрка, тебе бы увальня деревенского – вот и вся радость, что сама им вертеть будешь, да и никто не позарится!

– Танька, а ты-то чего злишься?!

– Я злюсь?!

– Мож и увалень, да мой! А тебе сокола в небе надо, что ли?

– Мож и надо! А тебе, дура, и веник в углу сгодится.

– Тань! Ты чего! – она готова была заплакать, обе лежали в обиде невесть на что, друг на дружку, и было как-то гадостно. – Вот и поговори с тобой по душам…

– Да ладно, об чём тут говорить. Не наше дело.

– А только я б такого мужа не хотела…

– Так он и не твой. Спать давай! Не трави душу, и так тошно.

– Извелась бы вся…

– Нюшка! Поколочу! Дашь отдыху?!

Подобие примирения произошло, и Нюша тяжко вздохнула. Всё стихло.

А Федька лежал, возникнув из небытия после краткого забытья утоления. Как проклятое, вертелось в уме одно и то же, и одни и те же голоса в точности проходили перед ним, и не было никакого выхода из замкнутого карусельного кольца, как если бы его самого замуровали в том потайном слуховом ходу, как если бы не вышел из него сегодня. Телом распластан, а разумом обострённо, болезненно бодр, лежал он без счёта времени, боясь потревожить доверчивый сон своей княжны…

И видел белую митру, с венцом иконок огненного письма514 по ободу, шелестение палия – веянием на лице, как вошёл митрополит Филипп в кабинетную комнату Иоанна. Посох обыденный не стучал по полу, потому что шёл митрополит неспешно, и ковёр гасил шаги его. В своём тайном дозоре устроившись заранее, Федька примерился поудобнее, убедился, что слышит каждый звук, усмирил размеренным глубоким дыханием охватившее его дикое смятение. Внутри билось убеждение, что не должно ему здесь быть, при этом разговоре, и что веление Иоанна не побеждает в нём вины. Будто делает он нехорошее, пусть поневоле, а – обманное,