– Да полно кланяться, бежим скорее! Наумова не видал, где он? В трапезной?

– Да, там, с Беспутой!.. Боюсь, не слажу с ней. Тебе что приготовить?

– Сладишь! Элишва добрая. Каждый день с ней возишься. А ей побегать надо как следует! Мне рубаху золотую, чугу полынную, шубу новую, сапоги еловый бархат и шапку в масть… Семён, караул государю на почивание! – крикнул вышедшему навстречу голове стрелецкой стражи. – Наумов! Василий! Беспута! Наумова и спальников крикните там – к государю!

На обратном пути из тайного закута поварской, где варились для государя травные снадобья, остановился с подносом у царских дверей, и ключник отлил из кувшина в серебряную чашку, а Федька опробовал питьё при общем свидетельстве.

Когда всё было исполнено, и подошёл черёд на молитву стать, Иоанн застыл, и обернулся резко, охватил его, бывшего рядом, чуть за левым плечом, тоже в одном спальном исподнем, неистовым чёрно-огненным взором.

– Образа занавесь.

Московский дом Басманова.

27 ноября 1566 года.

«Часу без тебя, не то, что дня, прожить нет сил! Что за мука! «Кто влюблён – тот очарован», – все боятся очарования этого пуще огня. Твердят – нельзя любить, нельзя, опасно, вредно, наваждение это, а не счастье вовсе! Кротко жалеть нужно, ангельски и добродетельно, и ровно расположением взаимным греться, а не в полыме изнывать, лишь одно на уме имея… Теперь сама вижу, каково это! А сами, сами-то ведь все любови жаждут, когда гадают, сказки себе придумывают, суженного такого, чтобы непременно с ним было ладно, любовно, сладко. Зачем так устроено? Так, выходит, это и есть – любовь? Любострастие? И я попалась!!! Болесть злая, и правда. Души недуг! И телу… Точно безумная, мечешься в себе, будто несчастья ждёшь ниоткуда, обмираешь страхом не увидеться больше, стоит ему шапку взять и за порог шагнуть, а ведь грех это, когда порядком всё – вместо радости одной теперь о дурном всё думать… Где он, да как он, да с кем! А не выходит не думать! Кажется, стоит возрадоваться без памяти, забывши всё на свете, как сердцу хочется, и тут же тебя накажут, кто-то накажет, потому что непристойно на свете быть такой счастливой… Потому что страдания угодны Богу больше удовольствия в людях, и Он всегда окорачивает того, кто излишне радуется о себе, не о Нём. Так мать говорит всегда, старицы тоже… А я и страдаю, страдаю! Желаю только его одного видеть, подле себя день и ночь хочу его! Говорят – не привяжешь, на цепь не посадишь, а я бы привязала и держала так… Чтобы всё в нём – мне одной доставалось. Вот до чего!.. Самой от себя стыдно… Кто влюблён – тот очарован! Точно, правда, так и есть: тот себе уж не хозяин, и бесы им тешатся, а что делать, и молитвы не помогают уже… А не видеть – так говорить о нём постоянно, всё равно про что, только бы его упоминать и тем до него касаться, и на глазах у других – и тайно ото всех разом…»

– Варя! Варя! – негромко, приближаясь, позвала из сеней свекровь.

– Богородица Пречистая! Молися Господу о нас, очами лучезарными презри нас с Небес, благом своим осияй во всякий час, спаси и помилуй… Аминь. Здесь я, Арина Ивановна! – княжна обернулась от божницы к отворяемой двери, даже с радостью, что прервали её скачущие без управы почти мысли, и что получилось достойно завершить моление, а не как всегда в последнее время – начинаешь словом божиим, а минуты не пройдёт – перед взором лик мужнин застит и образ, и белый свет, и вот уже слова путаются, невесть что несёшь, и невесть что мерещится… Княжна поклоном встретила ту, что была родительницей света очей её. И которую она опять назвала по имени-отчеству, а надо бы «матушкой». Коря себя, отчего не получается это «матушка», хоть ничем её свекровь пока не обижала, наоборот даже, всегда приветливо помогала в жизни новой, в доме незнакомом… А вот на тебе. Княжна обругала себя в который уж раз.

– Что такое, Варенька? Глаза будто заплакны… И бледновата… Ты не заболела?

– Нет-нет, здорова я! Я тут вот… – сама не зная, что сказать о недавних слезах, княжна повела рукой с кружевным платочком на стоячие пяльца с начатой вышивкой у окна.

– Ну и славно. Ой красота какая! Умница ты. Всё у тебя тонко так, нежно выходит, и решёточки-то все разные, затейливые… Ты не засиживалась бы заполночь, голубка моя, за рукоделием. Глазоньки побереги… Знаю, долог вечер и ноченька холодна без милого, ох как знаю, Варенька… – она вздохнула, с тихой улыбкой, и у княжны отлегло от сердца, что ничего-то не надо объяснять. – Нынче мы с тобой снова одни трапезничаем. Алексей Данилыч уехал чуть свет, обещал с Федей воротиться, уж не знаю, к ужину ли, велел не ждать…

Они вышли, стали по лестнице спускаться, и Таня с Нюшей получили на это время свободу.

– Право, Варенька, всё тут ладно и пригоже, Москва же, а я никак не привыкну. Выйти за ворота страшусь! Так тут народу много… Шумно, и грязновато. Кучно всё, одна улица – как всё село наше. Тебе оно, конечно, привычно, а я вот по глухомани своей скучаю. Зато на Федю хоть насмотрюсь…

Внизу в сенцах возникла возня, появился Петя, братец мужнин, поклонился матери и невестке, и его усадили за стол. Ввалившийся с ним Терентий, пристроив хозяйскую и свою одёжку, отправился в людскую, отобедать с дворней. Из теремной прислуги боярыня Басманова оставила при себе и Настасью, и та обедала с ними тоже.

– Пост завтра начинается. Потому сегодня чревоугодничаем! Угощайтесь, дорогие, помолясь.

Посреди стола благоухали щи с курятиной, Арина Ивановна принялась разливать сама. Внесли пирог. Сладостный дух печева с потрошками разнёсся всюду.

– Помоги Бог терпящим бедствия, помоги тем, кто голодает, и прости нам довольство наше, и за него благодарение наше прими… Завтра заутреню надо бы посетить. Случиться может, что наши не воротятся на ночь из Кремля, так мы сами сходим.

После такого напутствия кусок не лез в сдавленное горечью горло, княжна испугалась не сдержать слёз, но деверь Петя уминал обед за обе щёки, только вздохнул порывисто с досадой, что опять не подашься никуда дальше двора, и княжна приказала себе успокоиться. Тем более что каша пшённая с луком и грибами, приправленная коровьим маслом, восхитительна была.

– Молочка вон выпей…

Княжна послушно приняла полную кружку. И сама не заметила, как опустошила.

После небольшого отдыха свекровь опять не оставила, позвала приданное разбирать, не поели бы мыши, не отсырело ли, мало ли что, дом-то и для неё незнакомый. Добротный, большой, но